Махнуло рваным рукавом косопузое безголовое чучело.
— Уморился? — приотстала немного сестра. Голубые полукружья таились под её поблекшими глазами, мускулы лица обмякли. Митя удивился, как она постарела.
— Есть хочу! — стесняясь, сказал он, глядя на её забрызганную грязью юбку.
— Потерпи немного, уж скоро дошагаем.
Спины обозников колыхались не в такт, обнаженные головы гнулись, придавленные скорбью.
Узкоплечий казак, неожиданно для всех, отчаянным фальцетом затянул песню:
Конвойные словно обрадовались ей и дружно поднесли:
Фуражечка набекрень,
Леворверчик на ремень...
Худой, с лычками, долго тянул последнюю ноту и оборвался. Далеко замаячил, словно приподнятый на воздух, зеленый купол монастыря.
Пошли знакомые места.
«По нашей улице поведут или по Почтовой?» — думал с тревогой Митя.
Выгон ему показался чересчур широким. Вон и хата с завалинкой.
«По нашей, по нашей, — просиял он, всматриваясь горящими, нетерпеливыми глазами в дворы, — сейчас кого-нибудь из знакомых встречу!»
Бурые от дождя заборы, полувысыхая, линяли под солнцем, на улице стояло томительное безлюдье, Митя оглядывался по сторонам, но нигде ни одной души не было — улица словно вымерла. Вот семешницын двор, с утоптанной возле ворот площадкой, здесь он постоянно обыгрывал соседских ребят в альчики.
На Сашкиных воротах, изображая флаг, качалось молочное байковое одеяло. Сам Хорьков, по-видимому, только что прибивавший одеяло, стоял с лестницей на плечах. Заметив пленных, он быстро скрылся в воротах и вскоре появился, держа за хвост сплюснутую дохлую кошку. Его ушастая голова торчала на туловище, как глобус на подножке. Обождав обозников, он раскрутил кошку, прицеливаясь в середину кучи, но швырнул неудачно и чуть не выбил из седла гололобого. Тот повернул коня, догнал испуганного Хорькова и остервенело начал полосовать его плетью: Сашкин отец еле добежал до ворот.
Три Полиных окна с белыми опущенными занавесками отражали топающих по луже обозников. Лужа сияла, до краев налитая солнцем, на стеклах окон вспыхивали серебряные огоньки брызг. Митя с надеждой вглядывался в окно с открытой форточкой, но занавеска там висела недвижно. Чуть отстав, Митя присел на корточки и крикнул под лошадь тоскующим зовом:
— По-оля!..
Никто не откликнулся. Митя позвал громче:
— По-о-оля!
Широкое копыто расплющило жидкое солнце, забрызгав Митино лицо. Конвойный казак легко подтолкнул его:
— Ходи малец, не скули понапрасну!
