Из кустов шагом выехал гололобый; не слезая с седла, он плетью ловко подцепил с земли уронённую кубанку и нахлобучил её на лоб, а подъехав к ожидавшим, снял её и привычно-смазанным жестом мелко перекрестился. Натянув поводья, он с дрожавшими, слюнявыми губами начал теснить обозников, рубя их плетью по головам и спинам.
— Из-за вас, окаянные, грех на душу примаешь!
Пленные очумело, по-овечьи, шарахались друг на друга,
крестясь и поднимая загнанные глаза.
— Довольно тебе, Гаврила, заспокоил сердце и будя, — крикнул щербатый.
— Стройся! — скомандовал по-бабьи узкоплечий казачишко с двумя светлыми лычками на погонах.
Обозники стадно сбились в кучу и, озираясь на конвойных, зашагали по хлюпкой воде.
Верхушки деревьев затеплились солнечным светом и повеселели, из перелеска отсыревшим голосом каркнула ворона.
Митя думал о матери. «Поди, как встревожена... Слегла с горя... одна там. Мухи её докучают, осенью они злые».
Приложив к уху часы, Митя задумчиво вслушался в их хотя и негромкий, но беспокойный и хлопотливый перестук.
Кончился перелесок, дорога выбегала в широкую степь.
Травы никли под тяжестью капель, одинокий коршун с недвижно расправленными крыльями кружил в высоком небе. Степь курилась зноем. Длинная утренняя тень передвигалась слева от дороги. Начинало припекать.
Мите невыносимо хотелось есть, в желудке свербела голодная тоска. Он завистливо поглядывал на сивоусого казака, доедавшего уже пятое яйцо. Вот он достал из сумки шестое. Большим ногтем отколупнул скорлупу, из тряпочки насыпал на яйцо соли и, откусив половину, деловито начал жевать, шевеля волосатым ухом. Вторую половину, с желтой середочкой, он осторожно поддерживал тремя пальцами с таким благоговением, точно собирался молиться. Доев яйцо и обтерев пальцы об усы, казак опять запустил руку в сумку и выволок оттуда вареную курицу. Он разорвал её за ножки пополам и вцепился зубами в белое мясо. После этого он достал огромный коржик, обмазанный сверху липким медом. Казак глотал, не разжевывая и прикрывая по-птичьи веко. Покончив с коржиком, он отпил из фляги и заколотил в неё деревянную затычку. Высосав языком пищу из дырявого зуба, старик сердито покосился на Митю: Митя невинно отвел взгляд под ноги, словно и не подсматривал за ним.
Наполненная дождевой водой колея извивалась по-гадючьи, Митя старался в неё не наступать.
Звякали удила. Нивесть откуда дорогу пересекла кудлатая собака и, поджав нагруженный колючками хвост, трусливо нырнула в подсолнухи.
