Мите стало жалко себя, слезы застлали глаза, и сквозь них небо было, как в ненаведённый бинокль, — мягкое и туманное.
«И зачем я, дурак, уехал?.. У Поли именины. Гости придут. Сашка-сопляк, наверно, обрадуется, что меня нет. Распустит свой лаковый пояс и начнет уплетать пирожки с мясом или с капустой. Они там пируют, а я где-нибудь в далёкой степи погибну. Без пирожков».
Мите хотелось заплакать. Горячая слеза обожгла висок и по уху скатилась на ржавое железо.
«А может, Поля отложит именины?.. Соберутся гости, а она в углу, возле фикуса, сидит. Печальная такая. Гости, конечно, волноваться начнут: «Отчего ты, Полечка, грустная вся?» А она в ответ достанет из верхнего ящика в комоде чистенький, выглаженный платочек и начнет сморкаться. Для виду. А потом не выдержит и заревёт. «Расходитесь, — скажет, — по своим домам — отменяются именины!..» — «Как же быть, — скажут гости, — а мы тебе подарки принесли, альбомчики и пепельницу?» — «Не надо мне вашей пепельницы, ешьте её сами или отдайте Сашке, он тайком от отца покуривает, пусть себе пепел собирает!» И пойдут обиженные гости по домам, разводя руками. А Поля достанет ту заветную карточку, что я ей на память подарил, и всмотрится в дорогое лицо. А ночью завяжет в узелок пирожков с мясом или с капустой и пойдёт меня разыскивать по разным местам. И не найдёт... Письмо бы ей написать...»
Митя хотел спросить у Дядько, дойдёт ли письмо, если его послать в город, но, увидев нахохленную спину наборщика, раздумал. Дядько сидел на конце вагона, свесив с крыши ноги, неподвижно и печально, словно размышляя: прыгнуть ему с поезда или нет? Безухий молча закручивал цигарку.
Душистые степи проплывали мимо, тёплый ветер ласково прижимался к вагонам — ехали. Под насыпью проскочила небольшая речушка. Паровоз загудел хриплым от долгого молчания голосом, в пыльной сиреневой дали возник полустанок — первая остановка.
Забей-Ворота, не спавший всю ночь, с синими подковами под глазами, обходил с конвойными прибывший состав и стряхивал из вагонов дезертиров.
— А ну, высыпайся! — хрипловато приказывал он, подходя к теплушке.
Бойцы огрызались и поворачивали к нему равнодушие спины. Забей-Ворота нетерпеливо взбирался в теплушку. Через полминуты оттуда сыпался недовольный люд, крикливый и бушующий. Последним, распустив за спиной крылья башлыка, слетал на песок и Забей-Ворота.
— Я вам покажу! — хлопал он сдвоенной плетью по мягкому голенищу. — Ишь, поразместились в купе, господа какие! Переписать фамилии, — оборачивался он через плечо, — отобрать оружие у всех поголовно!
