И Одиссей отправился по соседям с напоминанием, не забыв, конечно, прихватить свой неизменный автомат. И правильно сделал. Потому что соседи, в большинстве своем, похоже, собирались проигнорировать скорбное торжество. В общем, Одиссей гнал нерадивых гостей пинками, прикладом, орал на весь лес, и гости шли, куда их приглашали, почти безропотно, а некоторые даже вприпрыжку, видимо, они сильно отвыкли от такого обхождения.
Но жалкие единицы соболезнующих ерепенились всерьез, даже выкрикивали невпопад отдельные сохранившиеся в мозгах русские словечки, так что пришлось Одиссею для острастки даже стрельнуть несколько раз поверх голов. Это подействовало.
Таким образом, похороны прошли на высоком организационном уровне. Одиссей не спал почти четверо суток, но сделал все, что можно было сделать в условиях иномира, и даже больше. Пожалуй, Пенелопа осталась бы довольной. Хотя, как сказать…
Пенелопу до самой могилы несли на носилках, она была завернута в красивую белую шкуру какого-то зверя, так что на этом фоне ее смертная бледность не слишком бросалась в глаза.
Потом процессия остановилась. Одиссей подошел к носилкам, зажмурился и отважно поцеловал мертвую куда-то в лицо, потом распрямился, жестом пригласил дочерей последовать своему примеру. Но они сделали вид, будто не поняли жеста.
Пришлось и ему сделать вид, будто никакого жеста и не было, не устраивать же скандал на краю могилы при посторонних.
Тело опустили в яму, стали забрасывать землей. Вот в этой процедуре принимали участие все без исключения, причем с явной охотой. Будто чувствовали, что приходит конец тягостному обряду. И скоро на месте глубокой ямы образовался холмик рыжей глины, так похожей на нормальную земную глину.
— Прощай, родная! — сказал Одиссей хрипло, — во Вселенной, наверняка, нет ничего нового, новыми были только мы с тобой, но вот тебя уже нет, а скоро и меня не будет. И так все новое, все сверхновое уходит в небытие, совсем чуть-чуть не поняв важнейшую из истин — где оно, абсолютное счастье…
Спи спокойно. Да будет тебе земля пухом! Аминь.
Одиссей широко, истово перекрестился, выпустил последние разрывные заряды в чистое небо и воткнул бесполезный ржавый автомат в мягкую землю. Дулом вниз.
— Идите, — махнул он рукой, — идите все, ешьте, пейте за упокой души, а я еще побуду. Один.
Одиссей сидел долго, может, не один час, с пустой и гулкой головой, а вернул его к действительности горький запах дыма, тянувшийся со стороны осиротевшего становья.
