— Куда там: я в ремесленном тяжелой атлетикой занимался и борьбой. — Он по-борцовски округлил руки и несколько раз так тряхнул ими, что в плечах у него что-то хрустнуло. — Нет, ребята меня уважали. И учился я хорошо, а по ремеслу так даже и отлично.
— А за что же они?
Усмешка все еще бродила по лицу Андрея Фомича. — Да ты и сам так подумал: чокнутый.
— Как ты знаешь, что я подумал? — Афанасий Николаевич посмотрел на своего гостя: молчун, молчун, а догадливый.
— Да уж знаю.
— А я как раз про тебя не то подумал. Я подумал: вот молчун человек.
— Ну, это один черт. Нет, товарищи меня уважали, и вообще мальчишки. Это наши девчонки так про меня…
«И наши тоже», — подумал Афанасий Николаевич, довольный уже тем, что разговор все же налаживается, не бог весть какой, но для разгона и такой годится, и сейчас, пожалуй, подошло самое время для настоящей душевной беседы. — Пол-литра бы еще, эх!..
— Братишка-то у тебя что?.. — начал он и сразу увидел, что вопроса этого задавать не надо было, что все он сам испортил, задел человека за больное. Эх, не надо этого!
— Ничего я про него не знаю, — ответил Андрей Фомич так же неохотно, но с еще большей досадой, чем тогда, у Анфисиного огорода.
— Извиняюсь, конечно, — пробормотал Афанасий Николаевич, огорченный и тем, что задел человека, и тем, что его не поняли, приняли участие за простое нетрезвое любопытство. А ему трудно пройти мимо человека, который не знает, где его брат, а может быть (что еще хуже), знает, да не хочет вспоминать. Или даже не может. Разговору, значит, конец. Хорошего человека обидел, дурная голова.
Тишина нудная, как собачий скулеж. Серый дым от папирос снова поплыл в синее окно. Неожиданно Андрей Фомич заговорил:
— А чего извиняться-то? Вопрос обыкновенный. Война.
И, словно желая поскорее отделаться от этого обыкновенного вопроса, он доложил быстро и точно, как отрапортовал: когда эвакуировались из-под Сталинграда, мать заболела, и в Сызрани ее сняли с парохода. Андрей, которому тогда не было еще и двенадцати, кинулся за ней и совсем забыл про братишку. Когда опомнился, пароход уже ушел. Вот и все. Только и запомнил: пароход назывался «Правда» и шел он до Перми. Мать выписалась почти через месяц. Она сразу же кинулась искать… И вот все ищет, и все без толку.
Заметно было, что об этом Андрей Фомич много раз говорил и писал в различных заявлениях, потому и выучил, как урок или как боевой рапорт о выполнении задания. И, конечно, оттого, что много раз пришлось ему говорить одно и то же, в его голосе почти не было ни гнева, ни жалости, ни надежды, одна только досада да, пожалуй, еще усталость.
