Хоронить убитых уже не было сил. Их просто отнесли под дерево и закидали ветками.
Ночью заговорил последний из оперативников, Север. Самый молодой, круглолицый, улыбчивый. Резко сел, отбросил в сторону спальник. Лицо исказилось, потом разгладилось и превратилось в неподвижную маску. Он начал говорить, на одной ноте, ноте леса. Горло напрягалось, голос срывался, выталкивая невозможные звуки. Он говорил все быстрее и быстрее, с губ летела слюна. Потом слюна окрасилась кровью, видимо Север прикусил язык. Он стал медленно раскачиваться взад-вперед. Тахашвили и Бруно пытались его удержать, но без толку.
— Да он же весь горит! — Тахашвили обернулся к Максименко, который с интересом наблюдал за происходящим, даже не пытаясь встать.
— Естественно, он не может усвоить такой объем информации, который через него транслируют.
Север начал сбиваться, захлебываться, он отчаянно выплевывал слова чужого языка, пытался освободиться от них. Неподвижное лицо наливалось кровью, оперативник раскачивался все быстрее, потом словно переломился пополам, ткнулся лицом в листья и замолчал. Умер.
* * *
Бруно, Максименко и Тахашвили бесцельно брели среди серых стволов. Они уже не обращали внимания на голоса, свечение и неясные силуэты, которые можно было углядеть только периферийным зрением. Не замечали, как петляет тропинка, автоматически переставляли ноги, когда окончательно выбивались из сил, садились, механически жевали концентраты из сухпайка, выкуривали сигарету на троих и проваливались в тяжелое забытье, даже не думая выставлять охранение.
Утром закидывали на плечи отощавшие вещмешки и двигались дальше. Спроси их, зачем и куда они идут — не ответят. Посмотрели бы погасшим взглядом и двинулись дальше. Не надеясь вернуться, не рассчитывая найти ответы, за которыми пришли. Просто для того, чтобы идти, поскольку это была единственная функция, которую они еще могли хорошо выполнять. Они не разговаривали друг с другом, не вспоминали жизнь, которая была до Леса. Три фигуры в изодранных, перепачканных комбинезонах. Заросшие неопрятной седой щетиной, пахнущие смертельно больным зверем.
Максименко споткнулся о некстати подвернувшийся корень, неловко упал, даже не попытавшись выставить руки. Так и остался лежать, спина его мелко вздрагивала, он тихонько выл. Перевернулся на спину, запрокинул голову. Вой перешел в истерический хохот.
— Ох… Не могу. Господа, хотите, обрадую? Нас поимели! Понимаете вы, по-и-ме-ли!
