— Удалось, — кричит он, размахивая бумагой. — Всех угощаю, ребята! Удалось…
Канистра полна палинки. Пока я добежал, она уже пошла по кругу из рук в руки.
— Представь, все прошло как по маслу. — Он тараторил без умолку, глаза блестели от упоения. — Доктор осмотрел меня, повертел, послушал спереди, сзади и сказал, что у меня серьезная аритмия, возможно, патология сердечного клапана, и тут же направил в свое отделение, вот бумага, может, даже демобилизуюсь; мне и возвращаться-то не нужно было, но я настоял, что сам съезжу за вещами, да и с вами хотел выпить, не могу же я уйти просто так!
Я смотрел на восторженно тараторящего и жестикулирующего Пепе, оказавшегося более ловким, чем граф, и сумевшего изменить свою судьбу. Он выбрался из ямы.
— Я болел за тебя, — промычал я.
— Ты отличный парень! Пей.
— Я еще не кончил с минами.
— Пей! Мы на все мои деньги купили палинки!
Ребята вновь и вновь прикладывались к канистре, палинка проливалась на грудь, все хохотали, толкались, хлопали Пепе по плечу.
Кудлатый зло закричал с противоположной стороны минного заграждения:
— Что там такое, Магош? Что за свалка? Опять мне не достанется!
— Я демобилизуюсь, — кричал ему Пепе. — Вот бумажка!
— Принеси сюда палинки.
— Не могу у них отнять!
— Тогда все враки.
— Вот бумага! Вот!
И, размахивая госпитальным направлением, Пепе побежал к нему. Уже добежал до промежутка между минными рядами. Он знал порядок постановки мин. Но вертушка! Надо было предупредить его, я уже собирался крикнуть: «Берегись!» Но вместо этого испуганно, как завороженный смотрел на Кудлатого, который сидел скрючившись по ту сторону минного поля, прокопченный на солнце, в испачканных смолой штанах, с дикой гримасой на измученном, усталом лице. Он не крикнул.
За взрывом настала тишина. Кто-то уронил канистру, и из нее, булькая, текла палинка.
Мы бросились к минному замку.
Пепе лежал лицом вниз, минерские сапоги разодраны в клочья, брюки и гимнастерка на спине целы. Но я знал, что это только видимость, вроде фасада нашего дворца, за которым ничего нет.
И все же я не рассчитывал увидеть то, что пришлось увидеть. Когда мы его перевернули — лица, груди, бедер не было: взрывы, бросавшие его с мины на мину, сорвали все. Остался лишь голый костяк, как у жареной рыбы, когда разделишь ее пополам вдоль хребта.
Высовываясь из ворот, командир заставы кричит нам вслед:
— Дождь будет!
Я поддергиваю плечом ремень автомата, мол, черт с ним. Терпеть не могу плащ-палатку — жесткая, холодная, неуютная, — уж лучше укрыться за стогом соломы да переждать, если и вправду дождь пойдет. Только дождя не будет. Знаю я эти фокусы: небо черное, свинцовые облака клубятся и теснятся, как испуганное стадо, ветер гонит их, раздирает, даже дождик закапает и вдали громыхнет разок-другой для острастки — но все это так, видимость. Дует сильный восточный ветер, стучит ветками кустарник, натужно взлетают в небо птицы и отдаются в вышине власти воздушных потоков. К полудню, может, и солнце выглянет, апрельский ветер, как кнут, разгонит облака.
