— И без вас Ванечку помяну. Пейте, пейте... Кого с вас возьмешь?
Федор разлил водку по стаканам, нервно понюхал мякиш, так же быстро выпил и опять понюхал. Лицо посерело, а глаза успокоились.
— Поддержи. Одному худо в упряжке.
Я тоже выпил, в голове стало кружиться, стало заволакивать ее дымом, лицо Нюрино образовалось где-то сбоку, потом вперед выплыло и остановилось на месте. И ушла пелена. Да и Нюра пристала с вопросами. Смотрела цепко на Федора.
— Че за словинку-то? Зачал, дак кончай. Вот огородница знат-то доказано. Среди бела дня ночь сделат. И травы знат.
— Хвали, хвали, да под гору не свали, — сказал резко Федор и прикурил папиросу. Теперь решительно поднял голову.
— Желаете — скажу. И не желаете — скажу. А разговор долгий. Ну вот поясняю... Был у моей Катерины сын Толька. Да и теперь есть — Василей его знат, Нюра не знат, без нее нажита Катерина... Сынок — пьяница, бабник, деньги при ём тоже на столе не оставляй. Но она его во всем одобряла. То лето он овец пас... Слышите? Поясняю: Толька воткнет кнутик в землю, сверху шапку повесит, а в жару если — фуражечку, а сам спит. А рядом хлеб взошел, большие озимки. Так они, овцы-то, межу как ножницами выстригут, а хлеб не пошевелят. А почему?
— У нас в Грачиках не так было...
— Так вот. — Федор точно ее не слышит. — Потом Тольку на коров перебросили. Стадо большо, без пороза, а он кнутик в землю воткнет — и коровы вроде ручны. Он спит — они рядом... Ладно. Я как-то ехал на Серухе мимо, смотрю, спит парень-то, а кнутик воткнут и на кончике — узелок. Я взял Да и нарушил узелок, да еще не развязал совсем, а уж коровы врассыпну, ревут, бузуют. Ладно. Он проснулся и меня за грудь цап-царап: «Ах ты, сучок! Давай сейчас же мать сюда!» Я не понимаю, он трясет меня да орет: «Старуху веди!»... Че делать, поехал и привез, Катерина с кнутиком отвернулась от нас, пошептала в кулачок и обратно подает. Гляжу, а на конце узел. Еще и рассмотреть не успел, а коровы уж рядом. Бегут, хвостами мелют. Как побиты. Подошли к кнутику, нюхают, а я ни жив, ни мертв. Вот тебе и Катерина! Так, думаю, она и меня обезличит.
— А у нас огородница-то че выдумала... — смеется Нюра.
— Да погоди, Нюрка!.. Значит, побаиваться стал жены. А тут, как на грех, Маруська Радайкина телушку купила...
— Наша Маруська-то?..
— Да не брякай ты... Ну вот. Привели ее из другой деревни, такая подсадистая, коровка уж из ее проглядыват, зимой бы в самый раз обгулять. Так вот — в перву же ночь телка в стайке все жерди приломала, лезет на стену, ревет благим матом. Стару хозяйку просит, на волю рвется. Маруська к нам ночью прибежала и сразу к моей. И вот они шепотком, шепотком — то да потому, то да потому... Ладно, думаю, суки этаки — и навел ушко, а моя-то Маруську учит: «На, вот тебе бумажка, — и сама подает ей газетный сверточек. И опять говорит: — Ты эту бумажку положь в пригоне под соломку да немного этой соломки положь в карман, а телушку, когда поведешь из ограды, то выводи ее на веревочке взадь пятки. Ну пять ее, значит, пять...» Ну вот ночь прошла, а к вечеру Маруська прибегает и хлобысь моей в ноги. Кланяется. Да с крюком, ну по старинке: поклонится до полу да праву ногу задерет. И столько спасиб, успокоилась, мол, телушка, сама с лугу пришла, одним разом привыкла. — Федор кончил говорить, раскраснелся. Видно, устал очень и от слов и от выпитого, но на меня взглянул все равно гордо. Потом неопределенно покачал головой, но вышло у него наставительно — знай де наших. А Нюра, чувствую, опять к разговору рвется, не может стерпеть. А глаза веселенькие.
