— У меня и шрифта нет такого, да и не сумею.
— Кой-какие литеры есть у меня — правда, не все. Остальные можно отлить. Набирать будете, как здесь.
— А что здесь? Дьявольские измышленья я набирать не стану.
— Это молитвы, — улыбнулся старик.
— Папскую молитву набирать не буду, — упрямо сказал Эйткен. — и языческую не буду. А вы вдобавок требуете, чтобы я голову ломал над вашими литерами.
— Это простые молитвы, их поймет всякий, — мягко сказал старик.
— Прочтите вот это по-английски. — Эйткен ткнул пальцем в Раскрытую наугад страницу.
Старик прочел:
«— Да, помню я все это: душу
Излить готов в повествование. Вечно
Преследует нас ненависть. И вечно,
Как жадный зверь, невежество терзает
Страдальцев наших. Вечно льется кровь.
Правители над нами возносились,
Свирепые, жестокие безумцы,
Пустою мыслью тешась: уничтожить
То, что Господь взлелеял. Был однажды
Тиран, перелиставший Книгу Бога,
Ища глагола острого, как меч,
Чтоб нас сразить. И вот нашел строку,
Гласящую: „Да будет предан смерти
Укравший смертного, чтобы продать его…“»
Пейн, осторожно тронув старика за руку, остановил его:
— Достаточно, отец, мы это напечатаем.
Эйткен собрался было что-то сказать, но покосился на Пейна и промолчал.
— Вы были сегодня возле ратуши? — спросил Пейн у старика.
— Я там был.
— И что думаете об этом?
— Думаю, что это начало пути, долгого и тяжкого.
За полночь, когда старик давно ушел, Пейн сидел в лавке и наблюдал, как Эйткен, негромко чертыхаясь, сражается с древнееврейскими литерами.
— Идите спать, — в пятый раз повторил ему Эйткен.
— Какой там сон, неохота.
— Надо бы рассчитать вас к свиньям собачьим за то, что втравили меня в эту чертову затею.
Пейну отчаянно хотелось поговорить, хотелось, чтобы родная душа отозвалась на его думы; хотелось услышать смех и слезы, незначащие восклицанья.
— Скажите, вы любили женщину? — спросил он Эйткена и в ответ услышал:
— Совсем сдурел!
А ему просто хотелось найти частицу прошлого, откуда он мог что-то взять и поделиться с другим, пока все это не растаяло как дым.
…Корсетником Пейн перебывал в Тетфорде, Лондоне, Дувре, Сэндвиче; в Порсмуте, Брайтоне на юге, в Бате, Винчестере, Бристоле — он нигде не приживался. Какое бы новое ремесло ни испробовал, всякий раз возвращался к корсетам; ткал ли он, латал ли сапоги, резал ли по дереву, портняжничал, копал землю, пахал или сеял, он возвращался назад к корсетам, они были его судьбой. И когда жил в Сэндвиче, встретил Мэри Ламберт.
Пухленькая, разбитная, хорошенькая на свой лад, с ямочками на щеках, кареглазая, с округлыми руками, на несколько лет моложе его. Ему в то время шел двадцать второй год.
