Проклятая машина, — согласился Прошин нетерпеливо.
Клапана посмотрю, — рассуждал Зиновий, сцепленьице… Я, сами знаете, люблю, чтоб капитально, чтоб без вопросов…
За что бесконечно тебя уважаю, — заметил Прошин, прикрывая за ним дверь. — Святой человек! — повернулся он к Сергею. — И, кроме того, наглядное подтверждение моей правоты. Будь я клерк из отдела, послал бы меня друг Зиновий в автосервис. И кувыркался я бы там в очередях и платил бы за каждую гайку…
Телефон звонит, — хмуро сказал Глинский.
Да?
Алексей Вячеславович? Прибыли? С добрым утром! — В голосе Лукьянова была ирония. — Сережа у вас? Рассказал о работе? Грандиозная штука? Да-а, впечатляющая и ошеломляющая. Более того. По этому поводу вам через час надлежит быть в институте онкологии.
Данную миссию, — Прошин скрипнул зубами, — я поручаю вам!
С радостью! Но там нужны именна вы — руководитель! Машина уже внизу. В вестибюле клиники вас встретит Воробьев Игорь Алексан…
Прошин бросил трубку.
Еду, — сказал он Сергею. — В клинику. Надоели вы мне все…И день сегодня. Как тюремная песня: тоска. Ладно. Вечером встретимся. Приедешь, понял?!
«Все паршиво, — думал он, спускаясь к машине. — С Сергеем что-то не то, Лукьянов клыки показывает… И опять осень, опять надо вертеться, куда-то мчаться, что-то говорить…»
Небо Индии, океан, истомленные зноем Мадрас и Дели мелькнули в памяти и сгинули, будто и не было всего этого в помине. Вперели стояла стена удручающе однообразных будней. Но где- то в ней неразличимо таилась волшебная дверка к безмятежной дали, где можно отдохнуть на каникулах от этой ненавистной работы и жизни. И он не страшился будней, даже любил их: будни дарили ему Игру, и преодоление их означало выигрыш; но не благосклонную улыбку Фортуны — случайную и лживую, в выигрыш в Игре, продуманнай и сложной, победу, в которой наслаждение, смысл.
Ну, поехали, — усаживаясь, сказал он шоферу. — Только не гони. Скользко сегодня.
Чего?
А? Да это я так, себе.
$1
то вдалеке нудно капает вода, но, прислушавшись, он отгадал в этом мерном звуке эхо собственных шагов. В одном из закутков лабиринта распологался кабинет Воробьева: обшарпанный стол, заваленный раскрытыми книгами, два железный паукообразных стула; в углу — застекленный шкафчик, где на единственной пыльной полке покоилась колючая океанская раковина, чьи розовые перламутровые створки, словно окаменевшие губы, выпятились в обиженном недоумении на свое теперешнее пребывание в этих апартаментах.
