— Давай будем к нему подобрее, — сказал Мерсье. — Он герой великой войны. Мы тут, на безопасной обочине истории, в полный рост себе онанировали и могли не бояться, что нам кто-нибудь помешает, а он ползал во фландрской грязи и гадил себе в портянки.
Чтобы не делать никаких выводов из этих пустых слов, Мерсье и Камье были ребята тертые.
— Хорошая мысль, — сказал Камье.
— Обрати внимание на звон медалей, — сказал Мерсье. — Представляешь, сколько за этим галлонов поноса?
— Смутно, — сказал Камье. — Насколько способен страдающий запором.
— Предположим, этот утверждаемый велосипед наш, — сказал Мерсье. — Что тут плохого?
— Довольно притворяться, — сказал Камье. — Он наш.
— Убирайте его отсюда, — сказал смотритель.
— Наконец занялся день, — сказал Камье, — после стольких лет ни то ни се, нерешительности и колебаний, когда мы должны идти, неведомо куда, чтобы, возможно, никогда уже не вернуться… живыми. Он занялся, а теперь мы просто ждем, чтобы еще и развиднелось немного, а там уж полным ходом вперед. Попробуйте понять.
— К тому же, — сказал Мерсье, — еще есть одна вещь, которую, пока не поздно, надо обдумать.
— Вещь обдумать? — сказал Камье.
— Именно так, — сказал Мерсье.
— Я думал, все вещи уже обдуманы, — сказал Камье, — и все в порядке.
— Не все, — сказал Мерсье.
— Будете убирать или нет? — сказал смотритель.
— Вы корыстны? — сказал Мерсье. — Если уж вы глухи к голосу разума.
Молчание.
— От вас можно откупиться? — сказал Мерсье.
— Определенно, — сказал смотритель.
— Дай ему шиллинг, — сказал Мерсье. — Подумать только, первая же наша трата должна стать уступкой взяточничеству и вымогательству.
Смотритель с проклятиями исчез.
— Какие они все одинаковые, — сказал Мерсье.
— Теперь он будет рыскать вокруг, — сказал Камье.
— Какое это может иметь для нас значение? — сказал Мерсье.
— Мне не нравится быть обрыскиваемым, — сказал Камье.
Мерсье возразил против такого оборота. Камье стоял на своем. Эта маленькая игра быстро надоела. Было, должно быть, около полудня.
— А теперь, — сказал Мерсье, — пришло время и для нас.
— Для нас? — сказал Камье.
— Точно, — сказал Мерсье, — для нас, для серьезных дел.
— Как насчет того, чтобы перекусить? — сказал Камье.
— Сперва мысли, — сказал Мерсье, — потом пища.
Последовали долгие дебаты, прерывавшиеся долгим молчанием, во время которого имели место мысли. В подобные моменты они достигали, бывало, то Мерсье, то Камье, таких медитативных глубин, что голос одного, возобновляющий медленное свое течение, бессилен был вернуть обратно другого, или оставался вовсе неуслышанным. Или, бывало, они приходили одновременно к выводам зачастую противоположным, и одновременно начинали на них настаивать. Нередко случалось одному впасть в задумчивость еще до того, как другой сделает выводы из своего экспозе. И были моменты, когда они подолгу смотрели друг на друга, не в состоянии вымолвить ни слова, два темных, пустых сознания. После одного из этих оцепенений они решили до поры отказаться от своих изысканий. Время порядком продвинулось, дождь все еще продолжался, короткий зимний день волочился к концу.
