Уговоры друзей «не связываться» никак не повлияли на брата. Он был непреклонен в своем желании добиться справедливости, когда говорил:
— Я им не мальчик и могу постоять за себя!
По мере разбирательства стали выясняться неожиданные факты: кооператива, с которым заключен договор, вообще в природе не существует; паспорта руководителей этого лжекооператива — чужие и в паспортном столе значатся утерянными; настоящие «руководители» — просто рецидивисты с солидным тюремным стажем и, если не ошибаюсь, находящиеся в розыске... Женя и сам понимал, что тягаться с такими «зубрами» в условиях нашей юриспруденции — дело почти гиблое. Но он вошел в азарт и на предостережения людей, ранее пострадавших от этой кооперативной шайки, смело отвечал:
— А мне чего бояться? Я по всем статьям прав!.. К тому же вся московская милиция — мои, наверно, самые близкие друзья...
Итак, глотнув успокоительного, Женя отправился вроде бы к таксисту, однажды помогавшему брату чинить его новую, но постоянно барахлившую «Волгу». Потом мама вспоминала, что даже не заметила, как он выскочил из дома: это было где-то в 15 минут десятого. Заскочил в отделение милиции, находящееся прямо во дворе у подъезда: переговорил с приятелями-милиционерами, на машину и на жизнь пожаловался, анекдот рассказал, в шутку спросил, нет ли у ребят рюмки водки — а то «сердце ноет, и день начался наперекосяк». Водки не оказалось. Кому-то звонил, не дозвонился. Уходя, сказал, что спешит к автослесарю. Все улыбались, желали брату не принимать проблемы близко к сердцу.
Понедельник, 3 сентября... Вот уже полтора часа, как Жени не было дома. Отец все это время в боевой, точнее, больничной готовности выглядывал сына в окно, высматривал с балкона...
И вдруг раздался телефонный звонок...
Однако я рано привел свое повествование к последнему дню жизни брата, перескочив через целое 10-летие бытия и творчества. Позже я продолжу прерванную цепь событий того «черного» дня. А пока мне хочется вновь возвратиться в счастливые и звонкие для брата 70-е годы, к рубежу 70-х и 80-х годов.
Я тогда учился в консерватории, писал свои сонаты и кантаты, Элла поступила в Московский заочный педагогический институт, тоже прилежно училась. А Женя занимался большой пластинкой: мучился с поэтами над подтекстовками, «пробивал» песни на худсоветах, вместе с таллинским аранжировщиком Тынисом Кырвитсом (приезжавшим работать в Москву и жившим у Жени дома) корпел над партитурами. Нужно сказать, что работа над пластинкой представляла собой многоэтапный процесс. И этот начальный, «бумажно-творческий» этап для брата (и вообще для авторов) был очень ответственным, во многом определяющим, но в конечном счете лишь первым в числе других, не менее важных, так или иначе влиявших на судьбу нового диска и песен, на нем записанных. За данным этапом наступал следующий, наверно самый хлопотный: роспись партитур на партии, репетиции с оркестром и запись фонограмм в студии, наложение голоса и сведение фонограмм с широкой пленки на узкую. Потом снова худсовет — пленочный, — ОТК (отдел технического контроля). Далее, если все нормально, фотограф, художественное оформление, рецензия, репроцентр... На всех стадиях работы Женины мытарства верно делила редактор Анна Николаевна Качалина — мудрый и высокопрофессиональный наставник, продюсер (говоря современным языком) большинства мартыновских пластинок, начиная с самого первого миньона.
