Евгений Мартынов был светлым, лучащимся человеком.
И это проникало в его песни. Поэтому его так любили люди!
Андрей Вознесенский
Еще не родились звонкие песни Евгения Мартынова, еще он сам не сделал своих первых шагов на земле, еще наши будущие отец и мама не познакомились в прифронтовом госпитале в освобожденной Венгрии, но судьба — никому не ведомая и неотвратимая — уже начала питать корни таланта, впоследствии так ярко расцветшего и подарившего миру свои вдохновенные песни. А эти корни берут свое начало в песенной, утопающей в садах Украине (здесь исток отцовского рода) и в былинном, распахнутом всем ветрам Поволжье (отсюда проистекает материнский родник). Кто, как не отец, Григорий Иванович, вдохнул в Женю неиссякаемый дух творчества? Кто, как не мама, Нина Трофимовна, взлелеяла сыновью душу чистой и неподкупной, широкой и открытой?
Наш отец, музыкант-самоучка, азы музыкальной грамоты постигал прямо на сцене, в общении с профессионалами, еще до войны играя вместе с ними в духовых, народных и эстрадных оркестрах. Почти на любом инструменте он мог подобрать к песне гармонию, подыграть и, если требовалось, подпеть второй голос, поддержать ритм. Вернувшись с войны инвалидом 2-й группы и кавалером ордена Красной Звезды, отец, чтобы содержать семью, был вынужден работать (и подрабатывать) в нескольких местах одновременно: утренники в детских садиках озвучивать, уроки пения в школе вести, с фабрично-заводской самодеятельностью заниматься, в воскресные и праздничные дни на танцах и парадах играть (а при случае — и на похоронах). Помимо того, он успевал столярничать и плотничать: почти вся наша домашняя мебель была сотворена его умелыми руками.
О нашем деде, Иване Ивановиче, знаю не много: лишь то, что он был стекольных дел мастером, до революции ремесленничал в собственной мастерской, а после того как «пьяно-красномордые бандиты-комиссары» (со слов отца) экспроприировали весь его «буржуйско-куркульский» скарб вместе с кованым сундуком, полным керенок (об этом с улыбкой, негромко и только в родственном кругу иногда вспоминали «дiдовi дiти»), разоренный мелкобуржуазный собственник на правах вольного пролетария подался на Бахмутский (теперь Артемовский) стекольный завод, где и погиб в горячем 1918 году в результате пожара («вчадiв», как по-украински говорила наша баба Дуня, — то есть угорел). Гражданская война застала бабушку с шестью детьми Ивановичами на руках, все — мал мала меньше. Судьбы детей сложились по-разному: Ивана, самого старшего, 1911 года рождения, убили в уличной драке — зарезали, — о нем почти никогда не говорили; Павлик (имена называю так, как их произносили старшие родственники) погиб в Великую Отечественную, — поначалу, подобно многим сгинувшим, зачисленный в пропавшие без вести; Вася умудрился и «на зоне» побывать, и передовиком производства стать; Шура почти всю жизнь проработала телефонисткой на Донецкой железной дороге, во время войны служила штабной радисткой, заслужила как ветеран войны и труда почетные награды Родины; Мария с середины 30-х до 70-х годов была «во власти», в военные годы сражалась на трудовом фронте (сначала в Казахстане, а с освобождением Донбасса — в Артемовске), затем 30 лет в исполкоме горсовета работала, также заслужив высокие награды за многолетний доблестный труд. Дальняя наша родня разбросана по Донецкой области: в Артемовске, Донецке, Карл-Либкнехте, Кондратовке... Баба Дуня, оставшись в лихое, смутное время одна с детьми, крутилась, чтобы прокормить малышей, как могла, батрача порой на самых черных, неженских работах. Живя после войны с дочерью Марией, она ушла на пенсию с «высокого поста» уборщицы железнодорожного вокзала и благополучно дотянула до 1969 года, оставив этот свет в восьмидесятидвухлетнем возрасте.
