И без меня, в ее уставясь взгляд
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.
А эта чудесная, беспечно-грустная песнь, вся полная ожиданием и тревогой любви, песнь, будто бы никем не написанная, просто взятая в ночном поле:
Вижу сон. Дорога черная.
Белый конь. Стопа упорная.
И на этом на коне
Едет милая ко мне.
Едет, едет милая,
Только нелюбимая.
После площадной эротики отдельных стихов из «Москвы кабацкой» — в «Персидских мотивах» Есенин смог обнаружить утонченное, поэтическое, немного жеманное, но целостное чувство. «Ты сказала, что Саади целовал лишь только в грудь. Подожди ты, бога ради, обучусь когда-нибудь…» Это даже не любовь, а то легковейное, колдовское упоение южной «негой», которое знает вся наша ориентальная поэзия.
Лишь изредка в есенинской лирике любви мы встречаемся с действительными пустяками; это бывает в тех случаях, когда поэт, столь откровенный, начинает, что называется, «откровенничать», и тогда он не в силах художественно возвыситься над полной заурядностью своего чувства; тогда в есенинскую глубоко «осердеченную» лирику проникают оттенки изящной пошлости, фатовства и эмоциональной невзыскательности. Так есенинская лирика сфальшивила и в некоторых из «Персидских мотивов»:
Голубая родина Фирдуси,
Ты не можешь, памятью простыв,
Позабыть о ласковом урусе
И глазах, задумчиво простых… —
и т. д.
Столь же непритязательный, ложнопоэтический «флёр» есть и на некоторых последних стихах Есенина, быстро ставших «бытовыми романсами», — таких, как, например, «Ты меня не любишь, не жалеешь…». Может быть, этот поздний «дендизм» поэзии С. Есенина — самое дурное, что в ней есть, и уж конечно это не лучше горьких и бесстыдных в их наготе, но таких «человечьих» стихов из «кабацкого» цикла: «Наша жизнь — простыня да кровать, наша жизнь — поцелуй да в омут…»
С. Есенин — вслед за А. Блоком — поэт, умеющий в строках избитой «романсовости» выразить «рок любви», самой банальностью фразы в каком-то ее повороте показать острую горечь и терпкость переживаемого.
Но когда «разве я немного не красив», и «молодая, с чувственным оскалом… расскажи мне, скольких ты ласкала», и «добрый вечер, miss», и «только нецелованных не трогай» становится лирической темой, которая ничем не поверяется в душе, прежде чем вылиться в стих, то автоматически прекращается поэзия и остается маленькое «интимное дело» поэта и бедная чувством нескромная «опустошенность».
И сразу вслед за этим мы читаем другое стихотворение — неподдельно поэтическое, высокое, полное тревоги и иронии над тем, кто «звал любовью чувственную дрожь»:
