Остался в прошлом я одной ногою,
Стремясь догнать стальную рать,
Скольжу и падаю другою.
Раскол старого и нового в душе человека, символом которого, по словам Горького, явилась поэзия Есенина, выразился в ней именно сердцем, не прямо идеологически, но и в безжалостно правдивом и обнаженно лирическом конфликте, составляющем глубоко человеческую основу его поэзии и нашего тяготения к ней.
Лирика Есенина, в общем, отнюдь не светлая по содержанию и образам. Она много говорит о «роковом», о смерти, о несчастьях, о слабости и тлене, об отвергнутой любви и изменившей дружбе, о загубленной жизни пропойцы и фата. Зачастую, как в «Москве кабацкой», голос ее слышен с самого «дна».
«Я умру на тюремной постели, похоронят меня кое-как»; «научи, чтоб можно было никогда не просыпаться»; «скоро, скоро часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час!»; «бродит черная жуть по холмам, злобу вора струит в наш сад»; «я такой же, как вы, пропащий»; «…вся в крови душа»; «не осталось ничего… только желтый тлен и сырость»; «…даже нежное слово горьким плодом срывается с уст»; «ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза»; и, наконец, последнее: «в этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей», — сколько этих недужных, страдальческих, вызывающе мрачных признаний и горьких наветов по адресу жизни в есенинской поэзии. Они и придают ей специфический «рыдальный» тон. Но откуда в этих неразнообразных и неутешительных строчках, когда они сопоставлены с другими, откуда в этих, казалось бы, вполне пессимистических и упадочных стихах и романсах столько притягательной силы, почему слышна в них, как бы «от противного», подлинная страсть и боль по жизни и свету?
Есть поэты-мизантропы, есть декаденты самодовольные и бессовестные. Когда Ф. Сологуб в ответ на чей-то возглас: «Помоги!» — стонет: «Сам я и беден и мал, сам я смертельно устал, как помогу?» — это вызывает неизбежное отвращение.
В поэзии же Есенина тяжелый жизненный опыт, смертельный спор душевной тьмы и света, надежд и отчаяния выразился в острейшем лирическом конфликте, который исключает привычку к падению, оправдание его, смакование ничтожества, «откола» от мира и беспросветности. Есенинской поэзии, знавшей год от году все большие приступы острой мрачности и обиды на «эпоху», стали свойственны вражда с самим собою и случаи романтических порывов к утерянной навсегда гармонии и счастливой влюбленности в жизнь. «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…» Неизмеримая тяга к этому празднику жизни, к любви, к яркости переживаний, к сознанию собственной нужности народу, к чистоте и человечности чувств, к отошедшей нежности и непринужденности полудетства — ко всему тому, что для человека «счастье», — это внутреннее гуманистическое побуждение поэзии Есенина спасало его стихи от «декадентства».
