Можно проследить, как с годами под ударами времени и истории распадается в поэзии Есенина милый его сердцу призрак кроткой Руси — «покойного уголка», страны «волхвов, потайственно волхвующих»… Сначала в его совсем почти «славянофильских» деревенских картинах начинает сквозить какая-то неусидчивая «журавлиная» тоска. Рождается образ бездомного скомороха, убогого паломника и, наконец, «белобрысого босяка», «убийцы или вора», который бредет по длинной песчаной дороге, «по ветряному свею» — «до сибирских гор». Сама радужная и идиллическая картина Руси, в которой «струится с гор зеленых златоструйная вода», то и дело оттеняется теперь соседством иных, угрожающих напоминаний: «Но и тебе из синей шири пугливо кажет темнота и кандалы твоей Сибири, и горб Уральского хребта». Накануне Октября поэзия Есенина, дотоле начисто лишенная драматизма и напряженности, берет от жизни ее тревогу и ожидание роковых потрясений. Гармония «пастушеского» восприятия жизни и природы не выдерживает реальных исторических волнений, и теперь, вместо свирелей и «коровьих вздохов», мы слышим в стихах Есенина «ржавь и жесть», глубокое душевное беспокойство, драматическое разноречие чувств, а временами как бы жестокий посвист одного из блоковских «двенадцати»…
Пооктябрьская Россия, сразу захватившая поэта громадным размахом социального переворота, романтикой народного бунта, вошла в поэзию Есенина и воплотилась в ряд поэм, мужицки-анархических по существу, еретически-религиозных по строю их вызывающей образности.
Поистине, «Мистерия-буфф» и более раннее «Облако в штанах» В. Маяковского своеобразно дополняются есенинской «Инонией» и «Иорданской голубицей». И тут и там — поэт, восстающий с глумлениями на одряхлевший мир, и тут и там — рушащиеся материки и тяготение к отражению современности в переосмысленных религиозных образах, и тут и там — гиперболически жестокие счеты с богом.
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
(Маяковский)
Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов…
(Есенин)
Но, конечно, разница между поэтами определялась отношением к основному вопросу времени. Маяковский стал поэтом победившего пролетариата, для него революция созидала долгожданный новый мир, поправ бесчеловечность и анархию прошлого. И поэзия Маяковского сразу же стала как бы голосом самой революции: в ней не было никакого разлада между «личным» отношением к происходящему в стране и, так сказать, «должным», между лирическим идеалом поэта и общественной задачей поэзии. Так же как понятие «Родина» для Маяковского не существовало вне ее революционного ореола,— это была новая, советская земля, которую поэт, писавший от имени народа, «завоевал и, полуживую, вынянчил».
