для человека. Это не просто лица, но поистине образы психологии целого столетия.
Мировоззрение самого Достоевского было продуктом беспощадно описанной им эпохи кризиса и краха идеалов. Известен его тяжелый жизненный путь: от участия в революционно-просветительских кружках, от утопического социализма — через «мертвый дом» царской каторги — к фанатической борьбе против «разума», проповеди монархических и мессианских воззрений, к положению наперсника «упыря» Победоносцева.
Но, сознавая всю реакционность конечных политических и философских откровений Достоевского, нельзя не преклониться перед питающей все его творчество, всю его деятельность небывалой искренностью, моральной требовательностью, одухотворенностью и высотой идеала. Известно крылатое слово Горького: «Достоевский — больная совесть наша». Больная совесть — это совесть болеющая, глубоко уязвленная обидами жизни и страданиями любого из «малых сих», это совесть, так сказать, патологически-ответственная, раздражающаяся от самого преходящего, «допустимого» противоречия и несогласия жизни с идеалом. В мир, антигуманистический по существу, где божеством стала «ассигнация», где поруганы детская чистота и гуманное обаяние женственности, приходят герои Достоевского — бедный, лепечущий Макар Девушкин, одинаково высокий и ничтожный Раскольников, чистый и беспомощный — «рыцарь бедный» — князь Мышкин и падающие и подымающиеся, все преступившие, но беззащитные от самих себя Карамазовы.
Современную действительность, поступки своих героев, все в них и вокруг них Достоевский мерил одною мерой совести. Вспомним страшное гоголевское восклицание: «Как много в человеке бесчеловечного!..» Это бесчеловечное в человеке ужасало Достоевского, он истолковывал его порой как некое изначальное зло, как качество самой хаотической природы людей. И противопоставить ему он смог лишь совесть, покаяние, как самое человеческое в человеке. Недаром же своих героев, внутренне захваченных ненавистными Достоевскому идеалами грубой силы, индивидуалистического самоутверждения, «наполеоновской» манией, «преступивших» человечность, — героев, которым «все дозволено», — Достоевский карает такими изощренными муками, такими «угрызениями», перед которыми бледнеют муки Дантова ада. Недаром же даже выработанное веками представление о «прогрессе» или о «высшей гармонии», даруемой людям за их нынешние мучения, Достоевский ставит в зависимость от напрасно уроненной «одной слезинки» ребенка. Для него нет правды в том, что основывается на страдании безвинных.
