Л. Толстой дал в своих произведениях классические, бессмертные типы и описания народной жизни на многих пленительных страницах романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», в потрясающей своей правдивостью драме «Власть тьмы» и очень рано проник в самое существо психологии русского крестьянина — и обыкновенного, «среднего», с его бытом, трудом, мировоззрением, органической близостью к земле, и таких, как Аким из «Власти тьмы» и Платон Каратаев из «Войны и мира», в которых концентрируется стихийная, мужицкая, христиански-языческая вера в божественный промысел и мораль покорства. Л. Толстой мог судить о современной ему жизни с глубоко им усвоенной народной патриархально-крестьянской точки зрения, во всей непосредственности и наготе передавая ее трезвую, демократическую силу и ее религиозные заблуждения. «До этого графа подлинного мужика в литературе не было», — замечал В. И. Ленин.
Эта мужицкая точка зрения, воспринимающая жизнь без привычных условностей, простая и трогательная вера, весь особый строй мыслей и чувств, связанных с патриархальным укладом жизни и физическим трудом, является также искомой величиной во всех тех глубоких нравственных поисках, которые предпринимают вслед за автором и литературные герои Л. Толстого, идущие в своей душевной жизни от сложного к простому, от драматически взволнованной, богатой кризисами и бурями утонченной психологии индивидуума к общей вере, к какой-то простейшей и всеобъемлющей заповеди.
Л. Толстой вывел в своих гениальных романах, повестях, рассказах и пьесах множество героев, исключительно богатых внутренней жизнью и исключительно пластичных внешне. Они понятны всем. В мировой литературе не часто встретишь столь величественное обозрение целых эпох во внутреннем развитии героя, историю его исканий и падений, разочарований и новых восхождений к новым вершинам. Героев Л. Толстого обуревает тревога, в каждый из периодов жизни какой-то внутренний голос страстно вопрошает их: а правильно ли они живут? Полные первозданной жизненности, способные темпераментно желать, глубоко думать и любить, доступные всем очарованиям и тревогам по-толстовски непосредственной человеческой природы, они, однако, вечно в пути, в томительном духовном росте и, кажется, не могут успокоиться даже в счастье. В них в особенности отразилось то свойство героев русской литературы, о котором Стефан Цвейг говорил как о «высшем сердце, одержимом тревогой».
