Еще один, более беглый момент «сатирического замедления» в тексте повести «Смерть Ивана Ильича». Продолжается поминальная беседа Прасковьи Федоровны и Петра Ивановича: «Ах, Петр Иванович, как тяжело, как ужасно тяжело, как ужасно тяжело», — и она опять заплакала. Петр Иванович вздыхал и ждал, когда она высморкается. Когда она высморкалась, он сказал: «Поверьте…», и опять она разговорилась… как бы… достать денег от казны». Троекратное «тяжело» и «ужасно тяжело» в риторической градации и бесконечное, неестественное, трудное сморкание, занимающее чуть ли не всю строку, так что становится просто слышимым и видимым, также обнажает тайную пошлость сцены.
В подобных эпизодах проявляется гениальное умение Толстого, отмеченное В. И. Лениным, обнаруживать искусственность, лицемерие, натянутость, фальшь отношений между людьми, особенно гнетущие, когда они проявляются в эгоистическом равнодушии к тем суровым и важным вопросам, которые связаны с мыслью о жизни и смерти.
Есть еще одна черта, не могущая не броситься в глаза и придающая толстовской сатире индивидуальный оттенок. Мы имеем в виду почти полное отсутствие у позднего Толстого непосредственно эмоционального юмористического отклика на комические контрасты действительности, необычайную серьезность, иногда ожесточенность тона, которым говорит Толстой о самых смешных вещах. Автор «Смерти Ивана Ильича», «Крейцеровой сонаты», «Воскресения» не шутит. Он знает, разумом знает, что вот это должно быть смешно, но чувства его как бы молчат. Ни в одном слове не отражается улыбка самого автора. Как-то Толстой сказал, что различает три рода рассказчиков острот: низший род — это когда самому смешно, а слушатели бестрепетны; средний род — когда и сам смеешься, и слушатели вместе с тобой; и, наконец, высший род — когда слушателям очень смешно, а сам остроумец и не улыбнется. Комический дар Толстого близок к третьему роду. Юмор в смысле чувства комизма, умения осмеять и рассмешить у писателя великолепен, юмор же в смысле известной человеческой слабости, готовности откликнуться на смешное, встретить и сопроводить его шуткой, собственным участием почти отсутствует у Толстого. У великих писателей-сатириков всегда смешно не только то, что происходит, что случается, но и то, как об этом рассказано; в слоге, в интонации, в лексике, в эмоциональных обертонах авторской речи чувствуешь ликующе-ядовитый смех Гоголя, исполненный горького негодования смех Щедрина, веселую или убийственно-соболезнующую улыбку Антоши Чехонте и т. д. Сатирическим местам у Толстого свойствен, напротив, ровный, повествовательный, очень серьезный тон, исключающий авторское участие в происходящем и выражающий как бы только констатацию. Но в результате его медленного, без улыбки рассказа то, что претендовало быть внушительным или поэтическим, оказывается потускневшим, нелепым и смешным. Как будто под упавшей благообразной маской обнаружилось вульгарное лицо. Это свойство юмора в сочинениях Толстого подметил Вересаев:
