Множество моментов такого характера есть и в повести «Смерть Ивана Ильича». Вот эпизод со знаменитым «бунтующимся» пуфом. Прокурор Иван Ильич Головин, которого «все любили», умер. Бренные останки его покоятся в одной из комнат, а в гостиной печально беседуют самые близкие люди умершего: супруга Прасковья Федоровна и истинный друг Петр Иванович, считавший себя «обязанным Иваном Ильичом». Прасковья Федоровна льет слезы, рассказывает о предсмертных муках мужа, жалуется и сморкается. Петр Иванович глубоко и печально вздыхает и говорит: «Поверьте…» Все так прилично, благопристойно и грустно. Оба знают, как нужно себя вести, и оба глубоко растроганы. И вдруг под Петром Ивановичем начинает колыхаться и подталкивать его расстроенными пружинами пуф. Этот «бунтующийся» пуф портит все дело. На борьбу с ним, дабы не нарушить лишним движением церемониала соболезнования, уходит масса энергии Петра Ивановича. Следует замедление рассказа: резьба стола, за которую цепляется черным кружевом черной мантильи Прасковья Федоровна, учтивое вставание Петра Ивановича с мыслью помочь вдове отцепиться (а освобожденный пуф в это время стал «волноваться и подталкивать его»), но она сама это делает, и Петр Иванович садится (придавив бунтовавшийся под ним пуф). Но, оказывается, Прасковья Федоровна не все отцепила, и опять нужно приподниматься (а пуф в это время «забунтовал и даже щелкнул»). Трогательный и приличный спектакль, долженствующий изобразить скорбь близких, скандально проваливается. Эпизод с пуфом совершенно охлаждает и озадачивает Петра Ивановича и Прасковью Федоровну: он далее сидит насупившись, а вдова маскирует смущение притворными всхлипываниями в батистовый платочек. Положение спасает лишь вошедший слуга.
Так этот в действительности, может быть, мимолетный, но «растянутый», увеличенный, остро увиденный фарс позволяет Толстому, сохраняя однообразно-повествовательный тон, вызвать ощущение крайне глупого и стеснительного комизма обстоятельств, в которых оказались персонажи. «Истинному другу» и «вдове-страдалице», как людям приличным и воспитанным, лишь отвлеченно понимающим важность некоторых тяжелых и ответственных случаев жизни, хочется сохранить как бы искреннее ощущение утраты, горести и сочувствия — так же как Познышеву искренне хотелось устрашать. Но в дело вмешиваются «бунтующие» вещи: пуф, мантилья, потом пепельница, и пошлое притворство людей «приятных и приличных» становится грубым, скучным и явным, оно режет глаза.
