Нужно сказать, впрочем, что случаи такой гоголевской или щедринской сатиры у Толстого встречаются не часто и лишь в характеристике побочных персонажей (либо как эпизоды в характеристике персонажей главных).
У Толстого не встретишь Плюшкина или Угрюм-Бурчеева. Да и как они могли бы жить среди толстовских персонажей? Ведь даже такой ненавистный Толстому, мертвенный победоносцевский тип «государственного человека», как Каренин, и тот все же написан без единого штриха фантастики, это живой и в своих пределах разносторонний человеческий образ. Толстой изображает отрицаемых людей так, что часто о них и особенно дурного нечего сказать. И все-таки испытываешь то чувство, которое испытал однажды Пушкин, встретив случайно на прогулке царя: «Двадцати минут не поговорили, а как запахло подлостью!»
Своеобразие толстовского сатирического обличения и критики вытекает из своеобразия общественной позиции Толстого как выразителя взглядов патриархального крестьянства в пореформенный период. Толстого-сатирика отличает специфическое умение создать — зачастую при всем несравненном правдоподобии и «натуральности» картин и эпизодов — впечатление шаржа, почти гротеска, сообщающее всему стилю и образам сатирический отсвет. Для этого достаточно бывает показать обыденное, привычное в дворянском и буржуазном быту в таком виде, как представляются эти вещи «наивному» взгляду человека, живущего своим трудом, среди природы, не искаженного предрассудками паразитарной цивилизации.
Любопытно при этом, что сам Толстой не считал сатиру своей областью, хотя и в его творчестве, как мы говорили, и в его отношениях с людьми время от времени наблюдаются характерные вспышки сатирического, «перечного» темперамента. В 1852 году Толстой пишет в дневнике по поводу своего рассказа «Набег»: «Надо торопиться скорее окончить сатиру моего письма с Кавказа, а то сатира не в моем характере». И спустя несколько месяцев снова: «Писал много. Кажется, будет хорошо. И без сатиры. Какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого класса людей, не только личности».
Так пишется в 1852 году. А спустя три-четыре года Толстой издает «Севастопольские рассказы», где героизму и бескорыстию простых русских солдат и офицеров-патриотов противопоставлены «дурные свойства» именно «целого класса людей» — кастового офицерства из высших дворянских слоев; несколько ранее того сочиняется «Роман русского помещика» с целью показать «зло правления русского». А потом появляются англичане в «Люцерне» и барыня в «Трех смертях», которая, по словам Толстого, «жалка и гадка», и «антинигилистическая» комедия «Зараженное семейство». А в Петербурге в это время Толстой, которому столь неприятно описывать дурные свойства людей, своими злыми насмешками доводит до неистовства Тургенева и т. д. Особенно остро в свете этих дневниковых заметок воспринимаешь поздние произведения Толстого, в которых так резко слышен железный сатирический звук и выставлены на позор и осмеяние как раз «дурные свойства» личностей и всего общества, — произведения, в которых, собственно, каких-то иных «свойств» в современности Толстой зачастую и знать не хочет.
