Нельзя не отметить, что эта, например, черта стиля позднего Толстого не только не отделяет его — как это хочет изобразить В. Ермилов — от «собственно сатирического» направления в русской литературе (Гоголь, Щедрин), но, наоборот, явным образом сближает их между собою.
Мы встречаем также у Толстого (правда, в неразвитом виде) характерный прием гоголевской сатиры: выделение какой-либо части человеческого лица, тела, одежды так, что этот второстепенный и незаконченный сам по себе признак как бы приобретает самостоятельное существование, становится выразителем всей сути человека. У Гоголя это нос в мундире статского советника, фантом в виде ордена святого Владимира, бакенбарды, гуляющие по Невскому. И у Толстого можно указать на такого же рода примеры. Эпоха реформ 60-х годов, эта «заря России», воспетая либералами, отражается в жизни Ивана Ильича тем, что он, «нисколько не изменив элегантности своего туалета… перестал пробривать подбородок и дал свободу бороде расти, где она хочет». Разве не вполне гоголевский или щедринский гиперболический символ либеральных «свобод» и гражданской оппозиции эта растущая «на свободе» либеральная борода, в которой заключается весь либерализм Ивана Ильича?
Можно наблюдать у Толстого и сатирический портрет, приближающийся по тенденции к гоголевскому сатирическому портрету. Толстого в этом случае отличает лишь известная сдержанность заострения (образ остается в общем в рамках внешне реального) и характерная жесткость повествовательного тона. Вот, например, краткое описание внешности Петрищева, жениха дочери Ивана Ильича: «Федор Петрович во фраке, завитой a la Capoul , с длинной жилистой шеей, обложенной плотно белым воротничком, с огромной белой грудью и обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах…» Остается ли хоть что-нибудь «приемлемое» в этом телесно сильном, умственно и нравственно тупом человекообразном животном после такого описания?
Подход к изображению здесь родствен тому, как Гоголь рисует, например, в «Мертвых душах» своих помещиков и чиновников.
Встречается у Толстого, наконец, и прием речевой утрировки, столь часто и остро используемый, например, Щедриным. Пример мы легко найдем в повести «Смерть Ивана Ильича».
Смертельно заболевший прокурор Головин в надежде облегчить свои страдания, излечиться от съедающей его странной болезни обращается к знаменитым и незнаменитым докторам, обслуживающим губернский «свет», и сталкивается здесь с глубоким безразличием к своей судьбе, с ученым позерством и фразерством, с мелкой корыстью. Иван Ильич, сам в своей прокурорской деятельности добившийся полного отделения «служебного» от «человеческого», в роковые для себя дни вынужден стократ болезненнее ощутить на самом себе обман и кошмар некоторых буржуазных устоев. Толстой с жестокой иронией рассказывает о попытках своего героя «по-человечески» договориться с «модными» врачами. Сатирическое разоблачение содержится непосредственно в речевой характеристике; из речи доктора, пользующего больного Ивана Ильича, вынимаются все значащие слова, и, однако, в ней остается видимость сложного научного предположения и рассуждения: «Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то, но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… — и т. д.». В этом диагнозе высказано и разоблачено все: непонятность ученой терминологии, превращающей врачей в какое-то конспиративное сообщество, и невозможность для врача разобраться в деле, и бюрократическая манера поддержания репутации пустой игрой понятий и терминов. Вся сцена вселяет ощущение гадкого, бесстыдного шарлатанства, делаемого с гораздо меньшим артистизмом, чем, например, у мольеровского лекаря, весело затуманивающего головы своих пациентов-обывателей им самим выдуманной латынью.
