3
Перечитывая статьи Щеглова, думаешь: откуда эта зрелость мысли и форм выражения, это богатство слова и оттенков художественных впечатлений у человека, едва сошедшего со студенческой скамьи? Незаурядные способности? Необъяснимый предсмертный взлет, когда в краткие сроки, будто в предчувствии ранней гибели, концентрируется в человеке и расходуется разом то, что в других обстоятельствах как бы должно было распределиться на ровном и долгом пространстве жизни? Вглядимся — и кое-что поймем в логике этой судьбы. Вся жизнь, такая по видимости нелегкая и неудачливая, готовила его к высокому напряжению последних лет.
Готовил его ранний опыт человеческих страданий и призрака довременной смерти; опыт дружелюбия и участия, одиночества и принудительного общения на палатных койках. Больничная жизнь давала простор думать. Печальное преимущество. Но в то время как здоровые его сверстники гоняли в футбол и лапту, едва ль не единственной отрадой лежачего больного были книги, которые он с жадностью поглощал, и музыка в наушниках, научившая его любить Вагнера, Чайковского и Скрябина.
Юношеская тяга к сочинению стихов была тоже не только данью мечтательному возрасту: в этом было желание понять себя и утвердиться вопреки всему в романтическом, идеальном понимании жизни. Общие тетради в линейку и в клетку, стопы листов, тесно исписанных с двух сторон строчками в рифму, исчерканных в досадном сознании несовершенства: упоения своим успехом у Марка не наблюдалось.
Так всё, так всегда… Пусть погибну в безвестности,
Пусть краток мой век и сознанье — презренно,
Но дайте мне, дайте уверить окрестности
В неистовом счастье дыханья и зрения!
К тому же роду внутренней подготовки к будущему литературному делу надо отнести, пожалуй, и писание писем — писем исповедальных, подробных, порою немного «литературных» по задаче — так писали в минувшем веке, — о мелочи и о важном, листах на десяти кряду, благо досуга в больничных стенах хоть отбавляй. И дневник, заведенный в первые годы студенчества не столько для фиксации замечательных событий (да где их и взять?), сколько как домашняя литературная школа — школа чувств с «руссоистским» или «толстовским» самоотчетом ради усовершенствования себя. Все это служило воспитанию характера и становлению пера, которое он «ставил» себе, как пианисту ставят руку.
В нем была зоркость на горе — чужое, а не свое. Его трогала беспомощность оставшейся без пенсии старухи соседки, за которую он писал бесконечные прошения в собес и райсуд; будоражила судьба черниговского родственника, оказавшегося в тюрьме, — ему надо было организовать передачи. И уж как жалко было мать, бившуюся в бедном, почти нищенском быту дома, густонаселенной коммунальной квартиры. И он со своими костылями — обуза в этом быте с очередью к плите за чайником, продуктами за окном в «авоське», домашними недоразумениями и упреками, тщетными поисками посильной и выгодной работы и вечной нехваткой денег до материнской получки.
