который везде один и тот же» 1 . Конечно, эти заявления Толстого нельзя принимать абсолютно как таковые. Плеханов писал, что «надклассовая личность лишь частный случаи классовой». «Частный случай» Толстого гениально объяснен В. И. Лениным, который показал, как в мировоззрении и творчестве писателя отразилось «великое народное море, взволновавшееся до самых глубин, со всеми своими слабостями и всеми сильными своими сторонами…» 2 . С одной стороны, это как будто более могучий натиск на неудовлетворяющую современность, ибо в таком случае отрицается — совершенно по-плебейски — все, сверху донизу, вся система, все принципы, все течения жизни, как выражение одной вечной лжи и гнета; с другой стороны, здесь заключена и возможность коренной слабости — неконкретность, сведение живой, повседневной пульсирующей человеческой жизни к невыразительной алгебре. Чудо же толстовского реалистического искусства состоит в том, что, сводя к общему бесплотному выражению основные сущностные силы человеческой жизни, в каждом отдельном случае, в любой живой клеточке действительности Толстой магически близок правде, сопричастен самому трепету жизни в ее бесконечности и смене форм. В особенности же «изведан, испытан им весь человек».
1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 71.
2 Дневники А. В. Жиркевича и В. Г. Черткова, опубликованные в толстовском томе «Литературного наследства», № 37—38. М., 1939, с. 427 и 526.
Беспримерно по суровости и обстоятельности разоблачение у Толстого всей фетишистской морали. Тем грубее обман и фальшь, за которые цепляются люди, что на самом-то деле за благоустроенной внешностью, за приличной и приятной наружной стороной скрываются воспитанные в эпоху «соревновательного устройства» холодность, эгоистическое безразличие ко всему, что близко не сопряжено с «личным» интересом, моральная опустошенность, животность.
Обыкновенной, очень живой и беглой сценкой открывается повесть. Невозмутимо повествователен язык автора. И как-то между прочим, как нечто само собой разумеющееся, Толстой раскрывает совершенно дикие (готтентотские, как говорили в те времена) нравы у приличных и приятных господ, беседующих в перерыве между судебными заседаниями. Симпатичные друг другу шутники — сослуживцы, постоянные партнеры в винт, вполне почтенные люди — оказываются мрачной группой ненужных, неприятных, мешающих друг другу субъектов, связанных какой-то странной порукой, по которой они не разбегаются, не высказывают друг другу всей правды, а, наоборот, учтиво и дружелюбно беседуют, притворяются огорченными смертью одного из них. На самом же деле смерть сослуживца вызывает в них чувства и мысли, неотделимые от того «обдумывания себя самих» и «сумасшедшего эгоизма», к которым Толстой сводил моральную жизнь современных ему «культурных людей». Во-первых, кончина Ивана Ильича вызвала в каждом невольную мысль «о том, какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения самих членов» или знакомых. Паразитизм и обюрокрачивание этих людей, для которых служба была прежде всего общим кормлением, прекрасно высказаны здесь. Второй мыслью, пришедшей в связи со смертью Ивана Ильича, было «чувство радости о том, что умер он, а не я». Это уж просто дремучая дикость и эгоизм, которые умел обнаруживать Толстой за фраками и мундирами. Так подумать о смерти того, кто при жизни был «всеми любим», — это ведь значит быть готовым морально к совершению в ином случае, например, смертоубийства «за себя», за то, чтоб не умереть «мне», а умереть «ему» и т. д.
