Такие люди, вспоминая свое прошлое, приходят к убеждению, что это прошлое было для них случайным, чем-то «не своим, не собственным, а беспощадно им навязанным, приказанным». Как раз таким именно «мистиком» был толстовский Иван Ильич, который, даже женясь, разрабатывал тезис, «являющийся во всеоружии непререкаемой истины», то есть делал то, что наивысше поставленные люди считали правильным.
1 Гаршин В. М. Полн. собр. соч., т. III. M.—Л., 1934, с. 305.
2 Щедрин H. (M. E. Салтыков). Собр. соч., т. 8 (Библиотека «Огонька»). М., 1951, с. 459—460.
Но если всмотреться в щедринскую характеристику этой человеческой разновидности, нельзя не заметить ее гражданской политической тенденции. Великий сатирик имел в виду на примере формирования определенного типа людей осудить с передовых идейных позиций именно общественное устройство, конкретно гнетущий политический режим «современной идиллии», «беспощадно навязанный, приказанный» русской жизни. У Чехова также вся тоскливая вереница людей безвременья нашла свое синтетическое завершение, как известно, в гениальном образе учителя Беликова (которого мы также воспринимаем как превосходное политическое обобщение) — человека, пытающегося отгородиться от жизни мертвой формой, циркуляром, начальственным предписанием. Есть прямое кровное родство между едким образом «человека в футляре» и образом толстовского Ивана Ильича. Находятся пункты, в которых они буквально срастаются, при всем различии способа изображения — сатирического у Чехова, бесстрастно-правдиво у Толстого. Например, разве не тот же «футляр» представляет из себя виртуозный головинский «прием отстранения от себя всех обстоятельств, не касающихся службы, и облечения всякого самого сложного дела в такую форму, при которой бы дело только внешним образом отражалось на бумаге и при которой исключалось бы совершенно его личное воззрение и, главное, соблюдалась бы вся требуемая формальность»? Но в трактовке этого центрального для эпохи образа, этого «негероя» Толстой, естественно, резко отличается от всех современных авторов, и в этом своеобразии опять отражается особенность его идейной оценки современности. Вот два характерных высказывания Толстого последних десятилетий его жизни: «Я не понимаю и не люблю, когда придают какое-то особенное значение «теперешнему времени». Я живу в вечности, и потому рассматривать все я должен с точки зрения вечности», — говорил Толстой в 1906 году, а на шестнадцать лет раньше, в беседе с Жиркевичем, он заявлял: «Теперь я работаю для всего человечества. Это ставит меня выше национальных особенностей… Я имею в виду только человека, и
