Того, кто поэтом на казнь обречен,
И бог не спасет из пучины.
(Гейне)
Так называемый апофеоз передан какими-то невозмутимыми, холостыми, евангельского склада фразами. «Вместо смерти был свет… — Конечно! — сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе…» и т. д. Можно сказать, перефразируя слова Чехова, что в «Смерти Ивана Ильича» в судьбе главного героя важно все, кроме того, что сам автор, по ходу вещей, должен был счесть наиважнейшим. Не важна, не убедительна мистическая трактовка «смерти — воскресения»; но зато трижды убеждает, до ответной спазмы в горле, горестная мука умирания в сознании нелепости и бессмыслицы прожитого. И конечно, остается глубочайшим критическим обобщением все то, что относится к «поэзии положения» в повести, — все окружение Ивана Ильича, предметное и одушевленное, подробности жизни самого Ивана Ильича, его взаимоотношений с себе подобными, бюрократическая атмосфера, в которой покойно и гармонично ощущал себя прокурор Головин.
Но интересно, что эпизод «просветления» в повести «Смерть Ивана Ильича», будучи совершенно неправдивым, художественно слабым и по существу своему противоречащим всему откровеннейшему и трезвому реализму произведения, все же кажется необходимым в формальном смысле — он как бы замыкает, довершает исключительную соразмерность повести, без него остался бы не брошен последний блик на художественное полотно. В этом смысле его роль та же, что роль «deus ex machina» в античных трагедиях, императрицына указа в «Недоросле» и жандарма в «Ревизоре». Дело не в том, что «порок наказан, а добродетель торжествует»; как мы показали, толстовская добродетель в данном случае именно оказалась бессильной. Но необходимо, чтобы произведение искусства было законченным, чтобы была «развязка», после которой может быть поставлена точка, — развязка хотя бы формы.
Анализ главного героя «Смерти Ивана Ильича» привел нас к исследованию всего образного содержания повести, всей ее правды и неправды, и, как можно было заметить, мы ни разу все же при этом не отходили от непосредственного объяснения и анализа одного образа. Становится видной глубочайшая сложность образа Ивана Ильича, выражение в нем всех сторон жизни (а не только двух противоречивых сторон идеологии), которые могут выразиться в гениальном художественном образе. Здесь и обличительное «воспроизведение действительности в форме жизни» (Чернышевский) — типическое лицо среднего буржуазного человека, культурного мещанина, бюрократа и эгоцентрика, долго, до рокового случая, покоившегося в плотной сети фальшивых отношений и связей; с другой стороны — это попытка создать общечеловеческий символ «дурной жизни» и «хорошего конца», вариация на тему книги «О жизни», по пессимистической символике почти «леонид-андреевщина»; в третьих — это образ, реалистически воссоздавший действительно мрачную и нелепую безвременную кончину, с непостижимой яркостью и правдивостью раскрывающий физический исход всякой жизни; наконец, это — глубоко лирический образ, отражающий реальные муки и сомнения, «арзамасский ужас», не раз настигавший Толстого в 80-е годы, и т. д.
