.
1 О том, как с этой точки зрения воспринимали повесть современники, говорит, например, свидетельство брата писателя, приводимое Л. Н. Толстым в письме его к Оболенскому от 15 мая 1886 года: «Тебя хвалят за то, что ты открыл то, что люди умирают». — См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 63, с. 357.
Но всей этой жути противостоит в повести, вопреки замыслу, не идеальная толстовская дистиллированная «любовь», не «свет», который возник в миг смерти Ивана Ильича и озарил его душу, но противостоит смерти (вернее — естественно предшествует ей) мгновенная, теплая жизнь человека в ее лучших «непроизвольных» чертах: детство с запахом кожаного мячика и пирожками, которые пекла мама, дружба, какая была еще в Правоведении, и затем уж совсем не «толстовское»: радости любви к женщине — словом, все весеннее, сердечное, что еще могло быть упомянуто даже в таком тяжелом случае, как жизнь Ивана Ильича. Поэтому в известной мере прав В. Вересаев, который сводил объективный смысл повести к утверждению, обратному тому, которое мог иметь в виду Толстой: не «помни о смерти», а «помни о жизни».
Самый неубедительный, самый недовоплощенный эпизод повести — смерть Ивана Ильича с ее уничтожением боли и самой смерти и вспышкой света там, где была одна кошмарная тьма. Он, этот «свет», — весь от рационализма и мистики толстовской религиозной концепции духовного блага. В нем ни малости облегчения, катарсиса, после интенсивной, душевной муки предыдущих главок. Изобразить с величайшей, терзающей силой, с проникновением в тайное тайных психологии умирающего, с непоколебимой суровостью и безграничным «вылизывающим» 1 реализмом постепенное погружение человека в ужас агонии и смертельного помрачения, заставить человека вдобавок ко всему еще терзаться нравственно от слишком позднего сознания никчемности, непоправимой ошибочности своей жизни, обнажить всю жалкую физиологию болезни, разложения, оставить человека нагим, гибнущим, одиноким, заставить его извиваться и выть от муки, просунуть его в какой-то кошмарный черный мешок — сделать все это, а потом попытаться уравновесить, оправдать эту казнь мистической светотехникой, явлением некоей сверхчувственной истины — это гигантская ошибка Толстого-художника и Толстого-проповедника. Именно в этот катастрофический высший миг окончательно теряется видимость координации между «шуйцей» и «десницей» Льва Толстого. Откровение божества, любовное милосердие, просветление свыше, пришедшее к Ивану Ильичу, для читателя нисколько не спасают положения. В повести не произошло ничего такого, что оправдало или объяснило бы резкий перелом в положении умирающего. Во всяком случае, мимолетного чувства жалости и любви, которое испытал Иван Ильич перед смертью, явно недостаточно.
