по отношению к Ивану Ильичу, автор переносит его на совокупный образ «среды», окружения, семьи Ивана Ильича, которая видела в болезни его что-то в высшей степени «неприятное и неприличное». Больше того, в известной мере реабилитируется и прошлое Ивана Ильича. Когда в предсмертных мучениях, в полубреду Иван Ильич вспоминает о своем прошлом, он ищет, что там было хорошего, чистого, и останавливается мысленно на детстве, где «было что-то такое действительно приятное, с чем можно было бы жить», на Правоведении, где тоже было еще «кое-что хорошее»: далее — «во время первой службы у губернатора опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине». Обо всем этом — и о Правоведении, и о службе у губернатора — мы знаем из первых глав повести, но как там все это иначе выглядит — смешно, нечисто и несимпатично! Так, буквально «на ходу», перестраивается образ Ивана Ильича, оборачиваясь в конце концов такой стороной, которая заставляет оценить его совсем по-новому. Начиная с четвертой главы повести, нам приходится иметь дело с каким-то другим Иваном Ильичом, и здесь-то и начинается, собственно, смерть Ивана Ильича.
В первых главах образ Ивана Ильича также был собирательным человеческим образом, но собирательность эта достигалась путем накопления реалистических черт, если и не выделявших образ индивидуально, то, во всяком случае, создававших уж не родовое, а видовое сатирическое обобщение (чиновник, мещанин, средний горожанин, буржуа). В главах, посвященных болезни и смерти Ивана Ильича, на первый план выступает общечеловеческое, природное начало в образе взамен того отпечатка времени и условий, который укреплен был лаком «приятности и приличия». Теперь это еще большее обобщение, в остро-натуральных» моментах полноценное и потрясающе реалистическое, но в финале повести (об этом специально — ниже) выходящее в сферу абстракции и символики. Обобщение это достигнуто здесь изумительными способами, которые соединяют в одном образе высшую философско-моралистическую отвлеченность спора о дурной и хорошей жизни и конкретность натуралистических проникновений в интимнейший, «постельный», мир больного и слабеющего человека, достигающих объективности клинического дневника. Тем ужаснее картина предсмертных физических и нравственных терзаний Ивана Ильича, что это не какая-то «загробная» мука, не фантастический Мальбодже, как у Данте, а страшная смерть от какого-то современного недуга на диване в наши дни (сезон Сары Бернар), и подвергнут этой неслыханной муке и возмездию не римский неправедный пастырь, не граф Уголино, а обыкновенный смертный, провинциальный прокурор в России, честный и четкий служака, отец семейства, «приятный и приличный человек»
