психологии, быта, морали.
Годы создания «Смерти Ивана Ильича» явились и в жизни всей русской литературы — шире: всей русской общественности — чрезвычайно напряженным, трудным, печальным временем, «годами скорби». Смертным поединком между героической, обреченной группкой интеллигентов, донкихотов народничества, и династией российских монархов завершался второй период русского освободительного движения. При Александре III, после разгрома народовольчества, после целой серии виселиц, расстрелов, политических процессов, ссылок, запретов и ограничений, тень обреченности легла на всю страну. Рабочее движение было еще совсем слабым. Никаких сколько-нибудь эффективных средств борьбы с деспотизмом, с угнетением народа, с феодальным политическим режимом не оставалось. На время все как бы замерло. Наступил период глухой реакции, безвременье. Кипучая, свободолюбивая русская мысль «страшной практической деятельностью… и несокрушимым гробовым холодом… теорий» 1 Победоносцева и Д. Толстого, окриками и кулаками сотен унтеров пришибеевых загонялась в серый и узкий тупик благонамеренности, православной государственности, мистицизма и «классицизма», в жесткие мундирные рамки должностной выучки и мертвой логики. Этот унизительный, всепроникающий гнет особенно чувствовала на себе литература, вообще — искусство. Передовая русская литература эпохи безвременья плакала бессильными слезами Надсона, билась о стену головою Гаршина, уходила в ссылку с Короленко, предавалась старческому унынию с Тургеневым, затравливалась с Салтыковым-Щедриным. Но, с другой стороны, только в литературе, в искусстве оставались пути спасения от византийского поклонения идее самодержавия, от волны всеобщей обывательщины, измельчания мысли и чувств, которые несла с собой реакция. Когда не оставалось возможности прямо отражать жизнь, вмешиваться в события действительности со словом поучающим, славящим или негодующим, литература и искусство обращались к традиционным обобщениям, к абстракции, к прозрачной символике, к иносказанию. Тоскливый и прекрасный образ гаршиновской «Attalea princeps», с одной стороны, и до жути смешные фигурки щедринских сказок — с другой, исчерпывающе характеризуют широкий диапазон этой «эзоповской» художественной системы. Оставалась также вне досяганий полицейской инспекции «область духа» в узком смысле слова — то есть философия с психологией. И действительно, в 80—90-е годы в русском искусстве широкое место занимают проблемы морали, религии, любви, смерти, фатума, народной души, личного счастья, добра и зла вообще, причем все это в вынужденной форме «чистого художества». В известной степени символизирует это напряжение целой культуры, это разрастание всего и вся в одну сторону образ гаршиновского безумца, который тщится сорвать ядовитый красный цветок, источающий вековое зло. В этом отвлеченно-художественном образе, в этой фантастической попытке бездна историко-психологической правды. Касаясь именно искусства 80-х годов, А. В. Луначарский писал в одной из статей: «Поэт тем более велик, чем больше у него тяга к действительности, чем больше он хочет ее познать, чтобы бороться. Бывает и так, что писатель не может бороться, так все закупорено вокруг него, и остается только один клапан — чистое художество; тогда в этот клапан устремляется вся его энергия, и получается искусство высокого напряжения, высокого страдания». Самыми большими, всемирными достижениями русского реалистического искусства поры безвременья в его разработке темы якобы «вечной», чисто художественной, говорящей о стремлении человека к свету, к добру и о мрачной, фатальной природе зла, темы «высокого напряжения и страдания», в которой с громадной экспрессией отразилась трагическая диалектика бытия, — такими наивысшими достижениями следует считать в музыке — психологический симфонизм Чайковского, в литературе — ряд гениальных повестей Льва Толстого, насыщенных морально-философской проблематикой, среди которых главное место занимает «Смерть Ивана Ильича»
