Жизнь Ивана Ильича Головина — это и с нашей точки зрения никчемная, порочная и ужасная жизнь, лишенная подлинной радости и сознания высокой цели, жизнь без истинно человеческого отпечатка. Тезис о неполноценности, об ужасе жизни «без бога в душе» можно было гениально проверить именно на такой вот «обыкновенной» буржуазной судьбе прокурора Головина. Но, конечно, невозможно было бы никакому гению художественного реализма проповедовать о благе мистического озарения и кротости на примере жизненной судьбы революционных бойцов или великих ученых, сознательно и со счастливой убежденностью отдающих свою жизнь за дело, далекое от идей христианства. Вот, кстати, у прототипа героя толстовской повести было два брата: один — всемирно прославленный ученый, атеист и гуманист, не раз рисковавший жизнью во время научных экспериментов, пламенно веривший в силы критического разума; другой — волонтер-гарибальдиец, человек героической биографии, один из тех русских людей XIX века, которые отдавали свою жизнь за свободу народов. Вспомним, что говорится в повести о братьях Ивана Ильича Головина; ведь они мало чем отличны от своего «среднего». (Дело, конечно, не в том, что Толстой должен был описывать точные портреты и образы тех, кто вообще встречался ему; но интересно отметить, с каких ранних стадий творчества начинается тенденция произведения — независимо от того, знал ли Толстой родню Мечникова или нет.) Если бы Толстой — попробуем допустить невозможное — попытался применить свои нравственные догмы, всю свою позднюю схему «духовного развития человека» к таким двум жизням, с каким непримиримым противоречием и фальшью в художественном замысле он столкнулся бы! Но незачем говорить о том, чего не произошло. Гениальная «художническая ощупь», говоря словами Добролюбова, движимая страстной моральной требовательностью идеолога патриархального крестьянства, направляла Толстого в единственно правильную сторону, на путь реалистического, осудительного воспроизведения действительно типических обстоятельств, характеров, образов дворянско-буржуазной действительности. Тенденция оставалась тенденцией, и она, как мы видим, начиналась уже с самого отбора явлений; Иван Ильич мог быть истолкован как представитель человечества вообще, которое зашло в тупик. Но мы знаем, куда, в какую сторону привела Толстого эта тенденция, — в сторону сильнейшего, ни с чем не сравнимого реализма разоблачения качеств именно
