повесть не стала: слишком «натурален» материал ее содержания. Недаром же, против своего новейшего обыкновения, Толстой даже не предпосылает повести «Смерть Ивана Ильича» никакого эпиграфа из священных книг; так ясно почувствовал сам писатель нерелигиозный, неморализаторский характер произведения, глубоко отличающий его от стилизованных «народных рассказов». Для проповеди в повести оказалось слишком много человеческой правды и человеческого страдания. В итоге повесть «Смерть Ивана Ильича» воспринимается как суровое обвинение общества, заменившего заветы любви к человеку требованиями комильфотности, обвинение на высоте тех «гор ненависти и злобы», какие накопились у простого человека против бар, барской жизни, против неправды, царящей в мире, против пустоты и ничтожества, в которое обратилось важное дело человеческой жизни.
1 Выражение Страхова о религиозных трактатах Толстого.
В соответствии с основным замыслом произведение строится как история жизни (или «подобия жизни») чиновника, полной суетной борьбы, призрачных успехов и возвышения по служебной лестнице, самоуслаждения, тщеславия: затем на одной из высших точек — слом, катастрофа, угроза смерти и огромная, интенсивная духовная работа, которая открывается перед лицом небытия; потом постепенный, шаг за шагом, путь очищения, духовного роста, горестное осознание ложности, гибельности всей прежней жизни; и, наконец, полное просветление, готовность жертвы, восторг слияния с началом мира и смерть, рисуемая как воскресение из мертвых. Эта общая схема типична для поздних вещей Толстого. Она, как видно, целиком основана на философских и моральных выводах толстовства.
Толстой, как известно, не видел реального выхода из безобразных социальных условий своего времени. Зло казалось ему неустранимым и пропитавшим все вокруг. Поэтому люди должны, по его учению, оставить все дела свои, в том числе и революционные, и обратить оставшиеся силы на образование в себе, в духе своем, идеала чистой, добродетельной жизни, каковая и придет чрез это. С этой точки зрения, моралистическое отрицание с высот «Всемирного Духа» направлялось почти без разбора на все стороны действительности. Но такое безраздельное отрицание, конечно, мыслимо только в форме рассудочной, обличительной проповеди. Когда требовалось художественно доказать религиозный, морально-полемический тезис, то приходилось иметь дело непосредственно с живой жизнью, с характерами, движимыми не логикой умозрительных построений, а собственной стихийной логикой жизни, с которой прежде всего и сообразуется великий художник. И тут, естественно, писатель должен был обращаться к самым неприглядным, действительно порочным и мизерным чертам времени и людей. Критическое острие, таким образом, направлялось как раз против того, что необходимо было изобличать, клеймить, осмеивать, хотя и из других соображений.
