или судьи (как прямо и назван один из вариантов повести) попал удивительно в лад с его важнейшими мыслями, со всей его нравственной обличительной работой и вызвал ту детонацию, за которой последовала творческая вспышка 2 . Именно ужасная нелепость сопоставления, несоизмеримость двух образных величин, двух понятий: одного — вечного, основного, вмещающего бездну бездн, и другого — жалкого, призрачного, выдуманного людьми — легла, по-видимому, первым тезисом в новый творческий замысел. Противоречие между, так сказать, делом судейским, посюсторонним, суетным — и делом роковым, основным, душевным делом морального совершенствования, слияния с волей незримой благой силы, пустившей человека в мир,— вот что, с одной стороны, должно было питать идею повести. С другой стороны, идейно-тематический замысел повести о смерти судьи возник как образное, художественное выражение той жесткой интерпретации, которую получала в религиозно-этических трудах Толстого жизнь человека его времени. Как философу и моралисту, Толстому важно было не то, что в мире случаются жестокости, злодейства и несправедливости (это важно было ему в эпоху создания «Люцерна»), а то, что, кроме злодеев и негодяев, о проступках которых нужно специально оповещать мир, есть масса человечества, испорченная уродливой цивилизацией, живущая «не так», «не по-божески» и потому страдающая. В этом плане необычайно важно и художественно соблазнительно было показать, как в жизни большинства простых смертных, составляющих верхние слои общества, — не злодеев, а обыкновенных, может быть действительно «приличных и приятных», людей, — как именно здесь сказывается вся преступная и порочная основа буржуазно-дворянской современности.
1 См . комментарий Л. П. Гроссмана в кн.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 26.
2 Это не редкий у Толстого случай, когда чисто внешнее как будто наблюдение совпадает с подспудной творческой направленностью и становится образным зерном, из которого вырастает целое произведение. Достаточно вспомнить знаменитый сломанный куст «татарина» во вступлении к «Хаджи-Мурату».
По существу, произведение должно было стать, учитывая идеологическую среду, в которой оно созревало, учитывая также теперешнюю ненависть Толстого «к художественным пустякам», вещью агитаторской и проповеднической на уровне идеалов мужицкой, евангельской веры, к которой пришел Толстой в 80-е годы. Но здесь, по-видимому, произошла вечная и удивительная история: перо как бы вышло из повиновения мастеру, реалистическая сила искусства пересилила постную тенденцию толстовского блага. Оказалось, что части повести, рисующие пустую, шаблонную, эгоистическую жизнь преуспевающего чиновника, его скудный духовный мир, его безлюбие и самодовольную пошлость, имеют огромную силу разоблачения и укора, что они великоценны сами по себе, без мысли о потусторонней мзде или мистическом сверхзаконе всего живого. Страницы повести, посвященные мукам умирающего и казнимого ежеминутно человека, отдавшего свою жизнь исключительно заботам материального преуспеяния, тщеславия и самоуслаждения, потрясают вне всякой связи и соотнесения с тем «светом», который вспыхнул в душе у прозревшего Ивана Ильича в самый миг его смерти. Проповедью толстовской религиозной человечности, «христианским художеством»
