6
Деятельность Щеглова-критика — теперь это, кажется, уже неоспоримо — стала достоянием истории послевоенной советской литературы. Но для новых поколений читателей он не принадлежит к числу живых литературных явлений, тем более что и книги, о которых он писал, в большинстве своем отошли в густую тень.
Однако в достаточно широком читательском кругу живет другое — романтический образ молодого Марка Щеглова, какой постепенно обрисовался уже после его смерти по «Студенческим тетрадям», дневникам, письмам, воспоминаниям о нем, и это впечатление дало как бы второе дыхание и его скромному по объему критическому наследству.
Свет его личности, воздействие этой уникальной по обаянию фигуры, казавшееся привилегией узкого дружеского кружка, захватило многих читателей, даже вовсе не связанных с литературным миром, и часто стоит произнести его имя, как люди сочувственно и понимающе кивают: «Знаем, мол, слышали, читали».
В одном из лучших своих рассказов «Припадок» Чехов дал замечательное определение: есть таланты сценические, художнические, а есть «особый талант — человеческий». Главное в этом таланте — чуткость к чужой боли. Таким человеческим талантом был одарен Марк Щеглов. Чужую боль он чувствовал как свою и обладал к тому же огромной, переливающей через край, детской доверчивостью к людям, открытой душой, легкой готовностью простить, найти извиняющие обстоятельства, умной деликатностью. Ему было присуще отсутствие подозрительности и мнительности вплоть до полной беззащитности. Надо было видеть, как разводил он руками, как искренне недоумевал, когда в пору своей недолгой журнальной работы получал ощутимые удары со стороны, с какой не ожидал. Единственное оружие, которое он знал против этого, — мягкая, нежелчная ирония, часто направленная и на себя, и лишь в редких случаях гнев, бурное возмущение чужим неблагородством или фарисейством.
Перенести тяготы болезни и невзгоды судьбы помогало Марку Щеглову его заразительное жизнелюбие. На прогулке, за трапезой, в студенческом быту, в дружеском общении, особенно если погода была хороша и спина не ныла, Марк прямо-таки излучал удовольствие от жизни и жадность к ее радостям. Случается, что такое прирожденное жизнелюбие имеет оттенок зоологического тонуса — хороший сон, отличный аппетит, вечная улыбка и завидная энергия, направленная на удовлетворение своих желаний, которые у такого счастливца исполняются на редкость легко. Но Марк Щеглов — и в этом состояла, по-видимому, особая сила его личности, удесятеренная его судьбой, — сочетал жизнелюбие с пониманием трагизма жизни и непоказной, упрямой верой в других людей, в их изначальные добрые свойства.
