Как видно даже по этой выдержке из статьи о рассказах И. Лаврова, Щеглов принес с собой в критику свой эмоциональный способ высказывания, проросший сквозь академическую «ученость», запас несношенных слов и искреннюю интонацию, которая не меньше, чем мысль, выражала его личность. После «зашоренности» и казенщины, мундирной строгости однообразного критического словаря — привлекательная свобода впечатления, отсутствие заминки в изъявлении негодования и восторга, биение вольной мысли, свобода слога, наконец.
Впрочем, смешно хвалить критика-литератора за его стиль — будто это внешний наряд, украшение к лицу. Ведь стиль не что иное, как зеркальное отражение качества мысли, лица пишущего. Таков, например, чудесный юмор Щеглова — мягкий, обычно изредка и к месту, передающий не раздражение, а улыбку: упоминание о явленном в производственном очерке «человеке-машине», сросшемся с агрегатом, «как бедуин со своим конем»; или замечание о том, что символический «русский лес» у Леонова — это «нечто большее, чем только то, из чего строят дома, что пишут на картинах, где собирают землянику…»; или вскользь брошенное словцо о превращении живых фигур великих людей в образ-формулу, «так сказать, в квадратный корень из действительного исторического лица. Так, у нас был квадратный корень из Гоголя, даже из Пушкина, из Римского-Корсакова и кубический корень из Белинского».
В таких случаях почти не заметна грань, разделяющая журнальную статью и живую речь Щеглова — разговор или дружеское письмо. Проживи он дольше, это стало бы, по-видимому, еще нагляднее.
5
Перечитывая сейчас подряд статьи Щеглова, конечно же находишь у него и страницы устаревшие, скучноватые, места наивные и отдающие дань чужой ему фразеологии. Встречается, даже в лучших его статьях, риторика, слова и формулы, окрашенные в цвета времени: когда-то они казались обязательными, а на нынешний взгляд смешны, как заклинания духов, и ни один уважающий себя литератор к ним ныне не прибегнет. Иногда, и чаще, чем хотелось бы, Щеглов писал статьи сугубо «заказные», явившиеся не по сердечной склонности и порыву, а по предложению редакции, случайному, подсказанному внешними обстоятельствами выбору. В таких случаях даже в работе, сделанной вполне профессионально, живой голос критика глохнет. Он сам, защищаясь от упрека, писал читательнице Д. Чавчанидзе, что литература иногда — «незаметная поденщина»: «Лишь бы это не вырождалось в беспринципность и халтуру».
