Существует азбучное противопоставление критики как области понятийного познания — художественной литературе как познанию образному. Опыт Марка Щеглова убеждает, насколько зыбко и неполно такое определение. Наверное, и художнику приходится нередко опираться на понятия. Критику же, идущему за писателем его художественной тропой, особая образная чуткость просто необходима, если он не публицист, для которого литература лишь средство иллюстрации собственных мыслей. (Такой род критической литературы тоже достоин почтения, но искусство для него в стороне.)
Марк Щеглов по натуре романтик, лирик, склонный к дружеским, исповедальным излияниям, к неостановимому потоку чувств. Он любит и знает за собой состояние захваченности, увлеченности, завороженности чужим искусством, признает порыв и безрасчетность и, быть может, более всего напоминает этим в прошлом нашей критики Аполлона Григорьева. Он хочет «думать сердцем», ценит душевную вольницу, разлив чувств.
Но есть и другая сторона у его дара: взвешенное, задумчивое, аналитическое слово, наклонное к познанию законов, руководящих жизнью. Глубже узнать и обобщить, совместить художественную картину с реальностью, извлечь социальный смысл — этому учил Щеглова университетский метод, опыт критиков-демократов XIX века, и он не пренебрегает в своих разборах ни строгим анализом, ни трезвой оценкой, часто идущей вослед увлеченному воссозданию образного мира художника.
И тогда из-под его пера выходят истинно вдохновенные страницы:
«Мы — оптимисты, но не будем же становиться ханжами! Еще в окружении «равнодушной природы» умирают дорогие нам люди, рушатся семьи, есть еще одиночество и необеспеченность и лишенные света жилища, еще, бывает, приходит к человеку нежданное, негаданное горе и он не знает, как с ним справиться, еще счастье в жизни идет в очередь с несчастьем…
Нам представляются высшей степенью холодного равнодушия те литературные «манифесты», в которых говорится о «бескрылой», «неудачливой в жизни мелкоте», которая «полезла» на страницы книг, а также брезгливые замечания о загсах и нарсудах, о так называемых «мелких дрязгах быта»… Кто эти великолепные счастливцы, спасенные жизнью даже от того, что они сдержанно именуют «некоторыми неустройствами быта», бестрепетно проходящие мимо «мелких дрязг», отраженных в деятельности столь почтенных учреждений, как загс и нарсуд, не запинаясь рассуждающие о «маленьких людях», о «мелкоте» со «слабыми идейными поджилками», об «обыденной сутолоке» жизни! Каким образом мог сложиться в наши дни этот их барский идеализм?» («На полдороге»).
