Но на самом деле все действия Никитина в повести выглядят только как холодная, обдуманная «педагогическая» жестокость. Один из критиков сравнил этот образ с легендарной «Железной маской», безжалостно и твердо вершащей суд над людьми. Таков Никитин в эпизоде расстрела одного из сыновей Калистрата Ефимыча, неправильно заподозренного им, таков он в другом месте повести, когда просто походя убивает рабочего, допустившего брак во время изготовления бомб для партизанского отряда. Не нарушает этого впечатления и тот ответ, который дает Никитин на слова Калистрата: «Не надо кровопролитья-то, парень, мало крови тебе, ну?» — «Мне не надо. Я для всего мира. Последняя кровь». Такого рода «ставка на кровь» никогда не была свойственна коммунистам, это одна из догм самого правоверного эсеро-максимализма. Лишь в одной сцене мы ощущаем вдруг подлинно человеческое начало в образе Никитина — там, где он, подобрав случайный комок угля в таежных горах, неожиданно улыбаясь, говорит Калистрату о будущих заводах, которые появятся когда-нибудь в свободной Сибири.
Ошибка Вс. Иванова в «Цветных ветрах» заключается в том, что большевистский разум, воля, диктаторское начало, которое несет с собой пролетариат, и стихия «органической» крестьянской души, стихия внеразумной веры в «землю» здесь слишком противопоставлены, фактически — полярны. Представители первого начисто лишены второго, а во втором нет ничего от первого. Дистиллированная воля, беспощадность Никитина исключает всякое человеческое чувство, широту и поэзию подхода к жизни, в «никитинском» начале нет жизненного биения, оно обездушено, зато Калистрат Ефимыч несет с собой сплошную стихийность, внеразумность, сплошную «душу», охваченную волнами страсти, гнева или умиротворенности; наконец, «калистратовское» начало — это органическая близость к земле, к пашне, к ее болям, это переливающаяся прямо из недр земных в сердце человеку земная красота и сила. Недаром таким былинно-сказочным аккордом заканчивается повесть. Калистрат Ефимыч, оставивший партизанский отряд, как только его позвала к себе «земля», поднимает плугом пашню, «орет», словно Микула Селянинович, один в чистом поле. Подъехавший партизан напоминает ему об отряде и спрашивает: «Микитину кланяться?» В ответ Калистрат, жуя спелую ковригу хлеба, «проговорил что-то неясное». А «из мешка густо пахнуло хлебом». Так землепашеской «вечной» идиллией символически оканчивается у Вс. Иванова весь разгул воинственных стихий и высоких ветров революции.
