Мозг Хулио заработал с ужасающей быстротой. Несколько простых и неопровержимых умозаключений привели его к страшному выводу.
«Если отец еще здесь, в здании бассейна, но до сих пор не появился ни в душе, ни в вестибюле, при этом его нет в раздевалке и не видно среди любопытствующих, собравшихся вокруг утопленника, значит, это именно он и находится в центре толпы, среди любопытствующих и добровольных помощников».
В подтверждение правоты этой страшной догадки раздался крик Патрисии. Сестра умоляла кого-то снова позвонить в «скорую помощь» и попросить приехать побыстрее.
О том, что произошло после, у Хулио сохранились лишь смутные обрывочные воспоминания. Весь день и вечер они с Патрисией провели в приемном покое больницы. Час шел за часом, а они так и сидели в уголке в дальнем конце коридора, который, казалось, искривлялся в перспективе, напоминая железнодорожный туннель, в конце которого должен был быть свет… Должен был — но так и не появился.
Время шло к ночи. Из состояния оцепенения Хулио вывела музыка, зазвучавшая где-то по соседству, в одной из палат. Судя по всему, кто-то из пациентов настроил приемник на нужную ему волну и осторожно прибавил громкость. Омедас непроизвольно прислушался к этой едва уловимой мелодии и почувствовал, как к нему возвращаются жизненные силы. Сомнений не было — по радио передавали «Пасторальную симфонию».
— Патрисия, слышишь?
— Что? Что я должна слышать? — Она посмотрела вокруг, явно не понимая, о чем говорил Хулио.
Патрисия действительно с трудом воспринимала все, что происходило вокруг нее. Ей совершенно точно было не до музыки. Мелодия звучала еле слышно, но Хулио этого оказалось достаточно. Он легко представил себе Большой симфонический оркестр с Караяном за дирижерским пультом. Омедас почти физически ощущал эту божественную вибрацию, насквозь пронзавшую тело и возвращавшую его к жизни. Симфония словно окутывала человека невидимой пеленой, гасившей тяжесть удара, обрушившегося на него.
Хулио полностью отдался музыке, вцепился в нее как в последнюю надежду на спасение. Она уносила его куда-то вдаль, прочь от больницы, агонии отца, скорби сестры, прочь от этого мира, от времени и всего того, что могло в нем случиться.
Именно в этом полусознательном сознании Хулио отчетливо почувствовал тот момент, когда Роберто Омедас ушел от них в другой мир. Его душа воссоединилась с музыкой и понеслась вслед за божественными нотами куда-то прочь, как опавший лист под порывом ветра. Так и сбылась заветная мечта Роберто — передать Бетховена в наследство сыну, пусть даже для этого ему придется оставить в залог у судьбы свою жизнь.
