— При жизни совращал маленьких девочек, — пояснил пузан, делая "ручкой" грешнику. — За что принужден таскать сию… гы! гы! гы! лебедь белую тысячу лет. Без остановок, отдыха и перерывов на ланч. Ежели заминка, отсчет начнется заново. Вздумает взбрыкивать, толстушка помочится на него азотной кислотой.
Я попробовал сглотнуть подступивший к горлу комок, но поперхнулся. Навстречу взнузданному педофилу ковылял еще больший доходяга, толкавший перед собой тачку в которой вез свой огромный фаллос. Над пугающим размерами детородным органом роились шершни и осы, попеременно, с воем мессершмидтов пикировавшие на чувствительную плоть.
— Рот прикрой, — попросил меня пузан, — неприлично глазеть на срамное.
— За… что… его…? — выдавил я вопрос.
— Онанист поганый, — пренебрежительно ответил мой гид. — Нет, бабенку обрюхатить, он мужскую силу попусту тратил. Вот теперь и отдувается. Немного, правда, осталось. — Пузан достал из кармана фартука замусоленный блокнот и заглянул в него. — Два года и… дембель!
Господи, боже мой, — воззвал я и по русской привычке тут же ругнулся для острастки.
— Да ты не стесняйся, сыпь не по-книжному, — поддержал порыв пузан. — У нас не храм. Можно! — и хитро подмигнув, постучал по блокноту длинным ногтем и в полголоса добавил. — Если заковыристо, то по сроку скидка.
Я сыпанул пару многоэтажных фраз из лексикона знакомых портовых грузцов. На сердце маленько, но полегчало. Пузан остался недоволен.
— Лепет гимназистки, честное слово.
Представьте, я с ним согласился. Ибо то, что произошло, мгновение погодя, требовало выражений куда более забористых.
Темноту пещеры прорвало. Изо всех щелей, стеная и плача, повалил грешный люд. Кого-то хмыря взахлеб рвали трехглавые псы, другой пил горящую смолу из собственной задницы, третий руками выламывал себе ребра, четвертый, краснея от натуги, играл на члене как на волынке, пятый кормил грудью отсеченную голову, шестой в беге наступал на вываленный до земли изо рта язык, седьмой нес в оберемке кишки, восьмой…, сотый…, тысячный…, миллионный… Все они стремились к центру пещеры, где на трибуне жестикулировал веселый брюнет с разноцветными глазами, черным и зеленым.
— Индульгенции! Индульгенции! — орал он, разбрасывая четвертинки листков. — Не покупаются, не продаются, так раздаются! Ни какого обмана, убедитесь сами! Поймал счастье, на выход с вещами!
Тысячи страдальцев, в сутолоке, поверх голов, в крике и вое тянулись за вожделенной бумагой. Тщетно! От соприкосновения индульгенции ярко вспыхивали и мгновенно сгорали, распадаясь прахом в жадных ладонях грешников, от чего те выли и орали еще громче.
