Гумилев засмеялся вслед за поручиком и тут же понял, что Курбанхаджимамедов изрядно напился. Ароматный тэдж оказался коварным напитком – поэт чувствовал, что и он навеселе, а когда поднялся на ноги, то едва не упал.
– А-а! – погрозил пальцем поручик. – Еще наши предки, юноша, учили: меды ставленые в первую очередь по ногам бьют.
Гумилев в растерянности опустился на шкуры, а Бонти-Чоле громко расхохотался. К нему присоединился Курбанхаджимамедов, и вскоре смеялись все трое. В помещение заглядывали слуги, улыбались и прятались обратно. Какие милые, добрые и веселые люди, подумал Гумилев, протягивая руку за жареным куриным крылышком, и промазал, ухватив пальцами воздух. Крылышко попалось лишь с третьего раза, что вызвало новый взрыв смеха.
Что было дальше, Гумилев помнил не очень хорошо. Они пили мед, потом потомок галасского царька с торжественным видом извлек откуда-то бутылку шотландского виски и, цокнув языком, пощелкал ногтем по этикетке.
– Обидим старинушку, – предупредил поручик, когда Гумилев хотел было убрать свой стакан. Чтобы не обидеть «старинушку», державшегося притом крепче всех, выпили и виски. Вкус у Гумилева, закусывающего мясом с перечным соусом, окончательно притупился, и он глотал спиртное, как воду. Затем «старинушка» позвал кого-то из челяди, и тот принялся заунывно петь, приплясывая и ни на чем не аккомпанируя. Поручик, кажется, пытался подпевать, но не преуспел; взамен он подарил певцу несколько серебряных талеров, а «старинушке» – златоустовский кинжал, которых Курбанхаджимамедов взял с собой несколько именно в качестве презентов. Бонти-Чоле тут же начал вертеть его, пробовать пальцем острие и восторженно причмокивать.
В какой-то момент Николай окончательно утратил себя и очнулся, когда его укладывали в постель, бормоча не по-русски. Ему показалось, что это сыновья Бонти-Чоле, но разбираться Гумилев не стал – как только голова коснулась жесткой подушки, он тут же провалился в сон.
* * *
– …Изволите долго почивать, юноша! – раздалось словно гром с ясного неба, и Гумилева кто-то принялся немилостиво трясти за плечо. С трудом разлепив глаза, Гумилев увидел над собою лицо поручика Курбанхаджимамедова.
– Долго, говорю, изволите почивать! Словно архиепископ, прости меня, господи. Уж скоро император приедет, а вы дрыхнете.
Поручик выглядел бодрым и свежим, словно вчера и не было никакого кутежа. Гумилев таким людям завидовал, справедливо полагая, впрочем, что тут дело скорее в особенностях организма и развить в себе подобное искусственно не представляется возможным.
