— Но ничего, сейчас ведь строите новые шхуны. Рады, небось, что вернулись к флотскому делу?
— Конечно. Намаялся с этим РАКом.[31] Когда на службу туда шел, совсем другие люди были.
— Погодите, не знали ли вы Кондратия Рылеева?
— А как же! Весной двадцать пятого заходил к нему. Он посмотрел бумаги: меня взял, а дружку отказал. Тот стал просить, горячиться, а Рылеев говорит, тише, товарищ больной в соседней комнате… Вы что, не верите? — спросил Орлов, увидев, как Бестужев удивленно качнул головой.
— Да нет! Как раз тот самый больной — перед вами!
— Выходит, мы еще тогда могли встретиться!
— Рассказывайте дальше, может, еще встретимся.
— А летом того же года Рылеев приехал в Кронштадт г одним капитан-лейтенантом, мичманом и штабс-капитаном…
— Вот и встретились! — воскликнул Бестужев. — Первые двое — мои братья, а штабс-капитан — ваш покорный слуга!
— Быть не может! Тот был сухощавый, щеголеватый такой.
— Но когда это было — тридцать два года назад! А исполнение сентенции над моряками не видели?
— Издали. Мы тогда загружались перед плаванием. Помню лишь черный флаг над «Владимиром», а наш капитан Литке…
— Федор Петрович? Это товарищ мой по Морскому кврпусу!
— Так вы и его знаете? Боже мой!.. Так вот, капитан Литке выстроил нас на палубе, так велено было, руку к козырьку поднес, а сам, верите, чуть не плачет! Когда кончилось все, руку от фуражки опустил так, словно махнул в сердцах…
Вышли из Кронштадта осенью двадцать шестого года, в середине декабря к экватору подходим. Матросы ждут его — праздник ведь. Кто первый раз — в купель, а потом всем — по чарке вина. И вот — «Свистать всех наверх!» Думаем, экватора достигли. Но, смотрим, капитан мрачный, суровый какой-то. Осмотрел всех строго, потом начал говорить, мол, идем неплохо, экватор будет через два дня, новый год встретим в Рио-де-Жанейро… Потом вдруг приказал выдать нам по чарке и выпить за потерпевших крушение… Стоим, ничего понять не можем. Потом догадался, спрашиваю, какое сегодня число. Странно, никто не знает. Иду к штурману, я у него помощником был, и узнал — четырнадцатое декабря! Раскрыл было рот, а штурман говорит, ступай себе и помалкивай. Возвращаюсь в кубрик, а там без меня узнали, сидят, молчат, иногда шепоток глухой… Сколько лет прошло, а день тот, как гвоздь из подошвы, память колет. А вас, поди, и того более? Отмечаете как-то?
— Да, и на каторге, и на поселении, — ответил Бестужев.
— А ведь совсем немного до него осталось…
