— Божий час почти пришел, — сказал он. — Давайте найдем укрытие. Под прочной каменной крышей не так плохо. Не так, как на открытом месте. Чувствуется, но самое худшее камень отсеивает.
Обстановка в домике Шекспира была простой. Пол выложен каменными плитками. Потолка не было, единственная комната находилась прямо крышей. В центре комнаты стоял большой каменный стол, а вдоль стен проходило возвышение из камня высотой со стул.
Плотоядец указал на него.
— Это чтобы сидеть и спать. А также чтобы ставить вещи.
В задней части комнаты возвышение было завалено вазами и кувшинами, странными изделиями, выглядевшими, как небольшие статуэтки и другими изделиями, которым, на первый взгляд, нельзя было подобрать названия.
— Из города, — сказал Плотоядец. — Предметы, которые Шекспир приносил из города. Может быть любопытные, но ценности небольшой.
На одном конце стола стояла деформированная свеча, прилепленная к камню.
— Это дает свет, — пояснил Плотоядец. — Шекспир изготовил это из жира того мяса, что я убил, чтобы он мог размышлять над книгой, иногда говорил с ней, иногда делал на ней пометки своей волшебной палочкой.
— Это-то и была книга, которую, ты мне сказал, я могу увидеть? — спросил Хортон.
— Конечно же, — заверил его Плотоядец. — Может быть вы растолкуете ее мне. Скажите мне, что она такое. Я много раз спрашивал у Шекспира, но объяснение, которое он давал, не было настоящим объяснением. Я сидел и изводил душу от желания узнать, а он никогда не говорил. Но скажите мне, пожалуйста, одну вещь. Почему он нуждался в свече, чтобы разговаривать с книгой?
— Это называется «чтение», — объяснил Xoртон. — Книга говорит посредством стоящих в ней знаков. Нужен свет, чтобы видеть знаки. Чтобы книга заговорила, знаки должны быть ясно различимы.
Плотоядец покивал головой.
— Странное обыкновение, — сказал он. — Вы, люди, занимаетесь странными делами. Шекспир был странный. Он всегда надо мной смеялся. Не снаружи смеялся, смеялся внутри. Он мне нравился, но он смеялся. Он смеялся так, будто он лучше, чем я. Он смеялся втайне, но все же давал понять мне, что смеется.
Он шагнул в угол и поднял сумку, изготовленную из шкуры животного. Плотоядец сжал ее в кулаке и встряхнул, а оттуда донесся сухой шорох и стук.
— Его кости! — воскликнул он. — Теперь он смеется только костями. Даже кости все еще смеются. Прислушайтесь, и вы их услышите. — Он злобно встряхнул мешок. — Вы не слышите смеха?
Ударил божий час. Это было все-таки ужасно. Несмотря на толстые каменные стены и потолок, сила его уменьшилась незначительно. Снова Хортон обнаружил, что его схватило, раздело и распахнуло, раскрыло для изучения, и на этот раз, казалось, он был не только изучен, но поглощен, так что, казалось, хоть он и боролся за то, чтобы остаться собой, он сделался одним с тем, что поглотило его, что бы это не было. Он чувствовал, как растворяется в этом, становится его частью, и когда он понял, что нет способа бороться против этого, то попытался, несмотря на унижение от того, что стал частью чего-то, как-нибудь прозондировать себя и таким образом узнать, чем он является, будучи частью чего-то. На миг ему показалось, что он понял на один-единственный, ускользающий миг то, чем он был поглощен, то, чем он стал словно бы растянулось и заполнило вселенную, все, что когда-либо было, есть, или будет и показало это ему, показало логику (или нелогику), цель, причину и результат. Но в этот миг познания его человеческий разум восстал против сопричастности к знанию, ужаснувшийся и разгневанный тем, что такое может быть, что возможно так показать и понять вселенную. Ум его и тело поникло, сжалось, предпочитая не знать.
