А дети — звери! Чистые и озверевшие. Вот так природа проявляется, изнутри, из естественных начал. И если о детях не говорить, то все остальные разговоры бессмысленны.
Знаешь, братишка, когда меня сюда с распадом легких привезли, то я, признаюсь, смалодушничал. Впервые в жизни сам себя пожалел. Пожалел, что не смогу дотянуть до того времени, когда смогу о жизни рассуждать, когда мыслить смогу. Размышлять не как уголовник по кличке Фашист, в баланде из наркомовской пайки сваренный, а так отстраненно, чтобы себя пристально рассмотреть. Себя, как постороннего. Холодным взором и ясным. Как состарившийся викинг, которому рассуждать позволили. Так мне казалось, что я увижу нечто..
И вот когда я это представил, на мгновение лишь, но представил, что же я увижу там, в себе… То клянусь, брат, обрадовался тому, что подыхаю в неведении, в затмении. Да еще вино вот с тобой пью. И улыбаюсь время от времени. Какая туту к черту исповедь! Какая литература назидательная.… Так, хрип один сквозь кашель.
Короче, о «Фашисте».
В том бессрочном заведении, куда я был препровожден, работала воспитательница, которой ясновидящие дети дали кликуху «Людоед». Я думаю, что дети ей льстили. Работа надсмотрщицей в детской зоне как нельзя лучше подчеркивала ее садистическую сущность. Внешний ее облик был отражением внутреннего. Здесь форма не противоречила содержанию.
Представь себе гражданина Кобзона, только с жиденькими серенькими волосиками, на затылке припучкованными и розовым пластмассовым гребешком приколотым. Розовое и серое. Глаз умирает от такого сочетания. Ментовская форма без погон, юбка с растянутыми на заднице швами. Колени, как грибы на дереве. И бесформенные буфера шестого размера. Вот тебе образ той воспетухи.
Днем и ночью маячила она перед нашими глазами. Мне физиономия эта до сих пор в кошмарных снах мерещится. Было еще в школе спасение от нее. Но вскоре это чудовище взяло на себя дополнительную нагрузку — начало преподавать нам географию. И мне кажется, что эта образина навсегда вытеснила доступных дворовых девок из подростковых снов маленьких арестантов. Вот такая, брат, эстетика.
Знаешь, даже не сомневаюсь, что эта сволочь знала, как деревенские полудурошные мальчики под юбку к ней заглядывают. Пришло время физиологического любопытства. К ботинку зеркальце привязывали и ждали, когда она по рядам двинется: с понтом тетрадки проверять. А сама чуть ли не раком через парту прогибается и быстро так оглядывается: смотрят или не смотрят. По кайфу ей было. Говорят, что иногда, чтоб особый кураж словить, она без трусов приходила. Лет сорок ей тогда было. За последней партой Лёва Дурак сидел, так он прямо на уроках дрочил нее, а она ему в глаза смотрела.
