Дороги я, конечно, не помнил. На свой страх и риск опять покинул гостиницу и пошел наобум. Была пятница, утро рабочего дня, но редкие встречавшиеся мне на пути прохожие обоего пола, одетые в ватники, ушанки, резиновые сапоги, будто здесь вчера распустили зону, все как один по нашей пасхальной традиции были уже пьяны. Когда я обращался к туземцам с расспросами, они лишь пугливо шарахались и ускоряли шаг. Первый мост я нашел, форсировал и тут же попал в кромешные трущобы. Повсюду были помойки, в которых копались бездомные псы, клевали вороны, не обращавшие внимание на прохожих, лишь раз метнулась вбок длинная крыса. Потом я шел меж какими-то заборами, из одних ворот выскочила пара мелких собачонок и стала хватать меня за штаны. Из-за забора их атаку поддерживал свирепым рыком метавшийся в ярости и пене огромный кобел, и страшно было подумать, что он может вырваться из ограды. Заборы оборвались, а вместе с ними и ослизлая тропинка. Хватаясь за хилые кусты, я кое-как сполз по грязи со склона. И оказался-таки на втором мосту, потом — на улице, на которой за облезлыми палисадами виднелись дома понарядней, с синими и зелеными наличниками. Через какое-то время скитаний по этой слободе, проклиная и Лару, и монашек, и самого себя за свою мягкотелость, я попал-таки по адресу, где меня действительно ждали к завтраку.
Повторились те же разговоры, и воспитанная Лара, ударяя в ладоши, нахваливала и дом, и двор, и собак, и самих хозяев, и скромный завтрак, к которому не подали даже рюмки водки. Все трое оказались тяжелы на подъем, торопить я их не мог, но и принимать участие в женской болтовне мне стало трудно, жить — муторно, я вышел во двор курить, надеясь ускорить старт. Я стоял у забора, потом прошелся туда сюда, было зябко. Все предприятие, в которое вовлекла меня моя неуемная подруга, казалось мне теперь донельзя нелепым, но предстояло дождаться вечера: я твердо решил сегодня же отправиться восвояси. На лавке у ворот дома напротив косо сидел молодой мужик в спортивном костюме и ушанке набекрень, то и дело клонясь на бок. Я отвернулся, достал фляжку, глотнул. Мэ-э-э, сказал мужик за спиной, будто учуяв запах коньяка. Это тЫ из деревни, услышал я за спиной, это про тебя звонили? Передо мной стояла темная толстая баба лет пятидесяти, одетая по здешним меркам богато: в каракулевой дохе, в пуховом оренбургском платке, каким была привернута к голове меховая шляпа. Смуглым лицом эта местная модница напоминала цыганку. Иди, иди за мной, вон мой дом, в том конце… Странно, неужели в своем длинном черном кашемировом пальто, с завернутым бордовым шарфом, в вяленой шапочке из Туниса я походил на деревенского. Баба сделала несколько шагов вперед, но остановилась и обернулась: идем, что ли. Видя, что я не двигаюсь, она посмотрела на меня долгим, мутным и недобрым черным взглядом. А-а, к этим, что ли, произнесла она со злобой и плюнула на ворота монашек. И пошла дальше, переваливаясь, и стало видно, что на ногах у нее белые модные теплые сапоги, все заляпанные. Я в недоумении смотрел цыганке вслед. Правильно она говорит… денег дай, отчетливо сказал парень в ушанке и упал с лавки на грязную прошлогоднюю траву. Потом я спросил у сестры Анастасии, кто была эта странная женщина, действительно цыганка? А, шинкарка, отвечала та с неохотой, и спросила с неудовольствием, вы с ней разговаривали, она вас зазывала? Нет-нет, смешался я, заинтригованный. Наверное, самогоном торгует или марихуаной.
