Саня Ритерман давно вернулся к осаде Голливуда, я стал забывать и его семейную драму, и его самого, хоть изредка мы обменивались шутливыми электронными письмами — все реже, впрочем. Но время от времени ни с того ни с сего я вспоминал наш разговор в узбекском заведении, пытаясь разгадать загадку, что задала своему сыну покойная Белла напоследок. Перед ним виновата, перед ним виновата, повторял я ее слова, удивляясь — она была образцовой и заботливой женой. Даже не женой — матерью. Я вдруг удивительно явственно вспомнил один непарадный ужин у них в квартире. За большим столом в столовой сидели гости, все друзья дома, чужих не было. Белла привычно вела стол, и время от времени обращалась к мужу ведь правда, Волик? Академик, осанки барственной, с чутким носатым профилем, сидел молча в своей кабинетной куртке и ничего не отвечал, лишь кивал едва приметно седой с проплешинами головой.
Да-да, вспоминал я, в ее присутствии покойный Ритерман всегда помалкивал. Помню, на одной конференции в Таллинне, куда я был приглашен отцом в качестве водителя, — потом он хотел заглянуть в Тарту, посетить Новгород и Псков, вернувшись в Москву через Валдай, — Белла царила на завершающем банкете. Она была здесь единственной женой, другие дамы были участницами. Нет, она не исполняла роль тамады, но как-то исподволь, быть может, бессознательно направляла застолье. И в какой-то момент Белла поднялась и произнесла замысловатый тост за ученых мужей, и было понятно, что она таким способом славословит собственного мужа. Тот поморщился, и я слышал, поскольку сидел рядом, как он прошептал ну, Белла, зачем… А она повернулась к нему, сияя неумеренно накрашенным для ее возраста лицом, и строго сказала сухого красного можно.
Нет, глупо было бы говорить, что он был под каблуком, его человеческая значительность и мужская достаточность ни у кого не вызывали сомнения, но сфера его жизненного пространства была заужена, присутствие жены было тотальным, куда он ни повернись. Я примерил ситуацию на себя: скорее всего, я так жить не смог бы. И вдруг мне все стало ясно с этой самой пресловутой зубной пастой: академик наивно пытался иметь в собственном доме хоть что-то свое, не свои лишь ученые книги, ни свои рукописи, но что-то частное, бытовое, мужское. Курить под давлением жены он давно бросил, и не мог коллекционировать трубки. Мыло, полотенца, белье, — все было жене подконтрольно. Вот разве что паста… И, кажется, только после смерти мужа именно это Белла и поняла, наткнувшись на его личные не прошедшие ее таможню припасы.
