— Да, — согласился я.
Занюхиваем. Когда последний глоток чимера с хлюпом исчезает в горле, нужно поднести к носу рукав, и втянуть в себя воздух. Не спешить, — делать это нужно степенно, с достоинством, ощущая желудком, как наполняется он сытостью и довольством.
— Здесь ты чем заедал? — спрашивает капитан.
— Вы же знаете, — говорю я.
— Помидорчики, огурчики, — передразнивает капитан гарнизонного доктора, — еще вареная курица, и колбаса, и консервы. Море разливанное закуски.
— Ну и что? — спрашиваю я.
— Все равно ты нажрался, — ровно говорит капитан, поворачиваясь ко мне.
Я догадываюсь, он о чем-то… О чем я не думал, никогда… О чем-то, имеющем касательство к весне, которая всегда здесь… Я не понимаю подсказки.
— Хорошо тебе было потом? — по-отечески спрашивает он.
— Сами знаете, — бросаю я.
— Так вот, — говорит он тоном уставшего учителя, — тебе было плохо. Один раз… Но это ничто по сравнению с тем, что будет. Когда ты первым отправишься домой.
Он поворачивается и идет обратной дорогой к зеленому забору, который еле заметен с этой стороны озера. Я понимаю, мне нужно следовать за ним.
Я рад наказанию, которое он приготовил мне. Он не шутит… Сколько помню его, — его слово было твердо. Я — рад.
Перед отбоем я зашел к прапорщику в каптерку. Он сидел за конторским столом, читая на вытянутой руке газету.
— Что пишут? — спросил я его.
— В магазинах ни шиша нет, — ответил он. — Писать об этом не нужно. Зайди в любой и посмотри… Чего тебе?
— Мундир решил померить.
— Торопишься? — спросил недовольно он, но встал и откинул занавес, скрывающий стеллажи.
Мундиры висели ровной стеной, подогнанные погон к погону. Он ловко потянул мою вешалку, не нарушив общего порядка.
— Я на твоем месте подумал бы остаться в прапорщиках. Парень ты ничего, как я погляжу. Куда ты поедешь, что ты там станешь делать — охранять колхозный сарай?.. А здесь — жратва тебе, одежка, деньги, почет и уважение, и скажут, что делать, и кто прав. Голову не ломать.
Он наклонился и безнадежно взглянул на меня.
— Кроме как сторожить, ты же ничего не умеешь.
— И ботинки, — сказал я.
— Что, проездные на руках? — съехидничал он, но достал ботинки.
Из губы меня выперли в двенадцать, получалось, что я пересидел четыре часа. Они-то и были самыми муторными… Хуже всех, самое злобное занятие на свете — ждать.
Но мне-то долго ждать не придется. Не старший сержант Пыхтин, не сержант Ремизов, не ефрейтор Сеспалов, благородные выродки нашего призыва, отправятся в путь первыми — я. Конечно же, они обштопали меня, заработали в свое время отпуска, съездили на десять дней на родину. Этого не вернуть. Но дальше — шиш. Дальше первый — я.
