— Ну, если генералы прикажут, — пояснили мне, чтобы я понял.
— Тебе приходилось стрелять в людей? — спросила меня Люда.
Нет, мне не приходилось стрелять в людей… Я вспоминал вкус вина, которое только что выпил.
— Нет, — сказал я.
— Ешь, — сказала Люда, — ты голодный.
Парень с гитарой потянулся к моему стакану и стал наливать вино.
— За то, что не стрелял в народ, служба, — сказал ершисто он.
— Всем, — не согласился я.
— Пойдем, — сказал капитан, — мы еще не дошли до твоего места? Оно далеко?
— Где-то здесь, — сказал я неохотно.
У озера, там, где нужно было поворачивать направо, капитан положил мне руку на плечо.
— Нам не сюда.
Он знал про нас, своих бойцов, все… Если он знает все, может ли он не простить хоть одного из нас?!.
Так думал я, бредя за ним по берегу озера, на противоположную его сторону.
Я не удивился, когда капитан подошел к погасшему давно кострищу, невзначай остановился, и начал шерудить там носком сапога.
Выкатилась пустая банка из-под сгущенного молока и пустая бутылка. Наверное, одна из тех.
— Узнаешь? — спросил капитан.
Он не торопился. Отшвырнул сапогом бутылку, она покатилась по траве.
Что ж — он прав.
Ему нужно было доказать, что он прав. Он всегда оставался правым, это — его обязанность. Поэтому он и наш капитан, что всегда оказывается прав.
— На этом месте меня спросили, — сказал я, — смогу ли я убить человека.
Капитан взял в стороне обгоревшую с одного конца палку, и ей принялся копаться в пепелище. Кроме парочки пустых консервных банок, ничего больше не нашел.
— Что ты ответил? — спросил он.
— Ничего, — сказал я. — Я когда-то мог убить, еще год назад… Теперь знаю, что не могу. Наверное, буду стрелять в воздух или вообще не стану… Не могу. Не знаю, что случилось… Вроде бы, ничего. Но что-то случилось, наверное… Раз так.
Он повернулся ко мне, оперся о палку и посмотрел внимательно:
— Смотри-ка, — сказал он, — кого я пригрел на собственной груди.
Стоял, покачиваясь, и рассматривал меня. С некоторым даже удивлением. Невиданную козявку… Но мне казалось: он понял меня. Понял больше, чем получилось у меня сказать. Я и сам не понимал, что хотел ответить. Просто не мог больше врать, и сказал то, что сказалось.
Но я верил: он поймет, поймет больше моих слов. Ведь вот уже один год и девять месяцев он — мой друг, и кроме него, у меня никого нет.
Я чувствую какое-то единство с ним. Как будто бы он и я — это часть какого-то одного целого. Как будто мы с ним — одно. И чтобы никто не понял этого, играем, каждый свои роли. Я — рядового, а он капитана. И делаем вид, что нас ничто не связывает.
