«...изложу причины, побудившие меня взяться за перо. Я часто удивлялся,
что люди хвалящиеся исповеданием христианской религии, т.е. исповеданием любви,
радости, мира, воздержанности и доверия ко всем, более чем несправедливо спорят
между собою и ежедневно проявляют друг к другу самую ожесточенную ненависть,
так что веру каждого легче познать по поступкам, чем по тем добродетелям»[3].
Вероятно, Спиноза – автор этих строк – не нуждается в комментариях,
чтобы быть понятным. Он понятен до конца и нам, людям XX века, ибо ситуация,
его озаботившая и заставившая «взяться за перо», воспроизводится, увы, и ныне.
И люди, «удивлявшие» Спинозу, встречались и встречаются по сей день. Они не обязательно
носят христианские одеяния, как в Амстердаме. Одежда и имена, которыми они клянутся,
зависят только от времени, места и моды. Люди эти живы по сей день, и именно
поэтому для нас с вами Спиноза и понятен поныне без длинных комментариев.
«...Давно уж ведь дело дошло до того, что всякого почти, кто бы
он ни был, христианин, магометанин, еврей или язычник, можно распознать только
по внешнему виду и одеянию или по тому, что он посещает тот или этот храм, или
наконец по тому, что он придерживается того или иного мнения и клянется обычно
словами того или иного учителя. Житейские же правила у всех одинаковы»[4].
Здесь – в этих строках – Спиноза еще не «философ». В том смысле,
что он еще не «переводит» свои наблюдения и раздумья на язык специально-философской
терминологии. Зато он и понятен для каждого – и не знакомого с этой цеховой терминологией.
Но уже здесь тихо зреют семена понятий его философии, ибо вообще эти семена
прививаются только на почве внимательного и честного отношения к фактам, к реальности.
Посмотрим, однако, как, где и почему Спиноза оказался вынужденным
– сначала для себя только, а потом и для всех других – выразить эти наблюдения
через специальные понятия философии, через категории вроде «субстанции», «атрибута»,
«модуса», «бесконечности», «рассудка», «разума», «воли», «адекватности», «целого»,
«части» и т.д., и т.п.
Зачем это ему стало нужно?
Может быть, только для того, чтобы зашифровать свои взгляды, для
того, чтобы, оставаясь непонятным, открыто, на «птичьем языке», говорить миру
вещи, которые этот мир бы не потерпел, будь они высказаны на языке, всем и каждому
понятном?
Такое толкование существует. Толкование, которое видит в специально
философском «языке» лишь уловку, лишь военную хитрость, лишь желание спрятаться
за непонятный жаргон, а в тех философских положениях, которые «непосредственно
не понятны», – лишь замаскированную «ересь».
