А «вышло» из этого очень многое. Специально-философские понятия
отличаются одним любопытным свойством. Когда реальная, всем и каждому понятная
проблема оказывается выраженной через них, она вдруг – не переставая быть по-прежнему
понятной – поворачивается неожиданными для самого переводчика сторонами. Она
проясняется в таких ее общих контурах, которые остаются вообще невидимыми до
«перевода» с языка непосредственной жизни – на язык философии. Секрет этой удивительной
способности философских понятий заключается в том, что эти понятия шлифовались
веками и потому как бы сконденсировали в себе вековой и даже тысячелетний опыт
мышления людей о себе и о мире. Поэтому-то любая проблема, вырастающая из гущи
жизни и потому кажущаяся чисто «местной» проблемой уже только тем, что ее выразили
через эти понятия, вдруг начинает выглядеть по-иному, так как она ставится тем
самым в контекст всего всемирно-исторического опыта. Иногда она оказывается пустой
и давно разрешенной. Иногда, наоборот, оказывается, что та маленькая трещинка,
которую надеялись легко замазать несложными рассуждениями и действиями, на самом-то
деле проходит через самое сердце современного мира, а потому составляет вовсе
не узко-местную проблему, какой она до этого казалась, а принципиальную проблему
всей современной культуры. А тем самым и всей человеческой культуры – как прошлой,
где она не была решена, так и будущей, на долю которой досталось и решение, и
необходимость этого решения.
Со Спинозой случилось именно это последнее. Но это стало ясно и
для него самого, и для окружающих лишь позже. Лишь тогда, когда он выразил непосредственно-животрепещущую
проблему, мучавшую и его, и тысячи его современников, через четко продуманные
«философские» понятия, определения и категории. Только тогда она встала и перед
ним, и перед последующими веками, во весь свой исполинский рост. Ее перестали
загораживать мелочи и подробности, в одеянии коих она столкнулась с юношей Барухом
Спинозой на улицах Амстердама.
Если бы он ее через эти понятия не выразил, она прошла бы мимо
него как десятки, сотни и тысячи местных амстердамских проблемок, – и он бы не
узнал в этой прохожей ту бессмертную Музу Философии, с которой беседовали до
него Сократ и Аристотель, Бруно и Декарт. Будущую собеседницу Ньютона и Лейбница,
Фихте и Гегеля, Фейербаха и Маркса, Ленина и Брежнева... И нашу с вами собеседницу.
А встретился первый раз он с ней так:
