Сначала, вероятнее всего, он сформулировал свою мысль не очень
точно и не очень отчетливо. И такой она, скорее всего, так и осталась бы навсегда,
если бы, произнесенная вслух, она не вызвала бы тотчас же бурю возмущения, если
бы она не вступила в открытую схватку с объединенными силами христианско-еврейской
ортодоксии. В ходе этой схватки, затянувшейся на всю жизнь ее автора, эта мысль
попросту вынуждена была мужать, крепнуть, проясняться, делаться все более отточенной,
закаленной, точной и разящей, как меч.
Спиноза и велик, пожалуй, «всего-навсего» лишь тем, что взял на
свои плечи – от природы очень и очень хилые – мужественный труд защиты тех общих
идей, которые уже созревали в головах десятков и сотен людей, уже формулировались
шепотом, более или менее коряво и нескладно, в многочисленных беседах и раздумьях
всех думающих людей, и высказал их открыто – от своего имени, не таясь, бросив
вызов всем темным силам средневековья. А ввязавшись в сражение с этими силами,
он вынужден был – уже в ходе сражения – оттачивать формулировки, заменять слабые
звенья своей аргументации на более надежные, отыскивать те единственно точные
слова, которые били в цель, в самое сердце врага.
Когда он ввязался в бой, ему не оставалось далее делать уже ничего
другого, как постепенно, шаг за шагом, превращаться в рупор своего века, его
глубинных «субстанциональных» потребностей. Он попал на дорогу мысли, превратившей
его в гения. Ибо «гений» – по меткому определению одного из великих спинозистов
Гёте – и есть не что иное, как «интеллект, зажатый в тиски Необходимости».
Проследим же этот путь шаг за шагом. Тогда для нас станут ясны
контуры той системы понятий, которую он воздвиг в главном своем сочинении – в
«Этике», та подлинная необходимость его мысли, которая весьма существенно отличается
от формально-логического порядка следования его «теорем», «аксиом», «определений»
и «разъяснений».
И установим с самого начала, что исходной точкой движения его мысли
была не чужая мысль, какой бы близкой она впоследствии ни оказалась ему (и потому
была им воспринята, «использована» в качестве строительного материала для собственной
постройки), а те реальные проблемы, в тисках которых билась его мысль. Проблемы,
которые – и именно потому, что это были не схоластически-философские проблемы
– могут быть и должны быть выражены на языке, понятном всем и каждому, – без
употребления хотя бы одного-единственного специально-философского термина. А
уже потом, после того, как мы сделаем их понятными, мы сможем показать, как эти
проблемы были выражены им на специальном философском языке, на языке науки 17-го
столетия, и что из этого вышло.
