В порту Амстердама выгружали, грузили, перегружали товары, заключали
сделки и договоры, слышалась и английская, и испанская, и индийская, и русская
речь, звенели золото и серебро, шуршали бумаги, а ароматы диковинных фруктов
с Молуккских островов смешивались с запахом смолистого мачтового леса российского
севера... Здесь можно было увидеть и услышать всё, чем богат был тогдашний мир,
всё, чем мог поделиться внутри себя род человеческий... Сюда стекались и слухи,
и цифры коммерческой информации, и тайные сведения о планах иноземных владык,
и достоверные рассказы очевидцев, и письма, и книги – здесь можно было жить жизнью
мира, всеми его радостями и бедами, можно было сравнивать, сопоставлять, спорить...
Неудивительно, что именно здесь родился мыслитель, сумевший поставить
фундаментальные проблемы своего века с такой четкостью и остротой, которым и
ныне можно позавидовать, – и не только поставить, но и решить на таком уровне,
который и поныне, триста лет спустя, оказывается трудно достижимым для многих
и многих мыслителей, философов и естествоиспытателей. Неудивительно, ибо именно
здесь, в Нидерландах, можно было ставить и решать большие проблемы не на узкой
базе провинциального опыта, а на уровне мировой культуры. На основе, как любят
теперь выражаться, «максимума информации».
О жизни Спинозы мы знаем не так-то уж много достоверного. Документов
от нее осталось мало (если не считать, разумеется, изданных вскоре после его
кончины сочинений), да и не богата эффектными событиями была эта жизнь. Достаточно
уверенным тут можно быть только в самых общих контурах судьбы и личности, а подробности
и детали его взаимоотношений с веком и миром так и останутся, по-видимому, навсегда
уделом поэтически-окрашенной фантазии. Уже ближайшие ему по времени биографы
вынуждены были реконструировать эти детали и подробности со слов и воспоминаний,
сильно окрашенных симпатиями и антипатиями, – должны были верить одним и не верить
другим, руководствуясь при этом своими собственными представлениями о его личности
и о его мыслях... Многого поэтому мы не узнаем с совершенной точностью уже никогда.
Но зато детали не загораживают от нас главного, в котором усомниться
уже никак невозможно, – ту канву его личных взаимоотношений с веком, которая
остается одной и той же, независимо от подробностей, от деталей и частных обстоятельств,
которые могли быть и такими, какими они остались в памяти современников, и несколько
иными... В главных чертах жизнь и судьба Бенедикта Спинозы остается и останется
очень отчетливой.
